…Обратная дорога в Херсон заняла больше трех недель. Корова трижды вырывалась, не хотела уходить из родного городка. Лишь с четвертого раза удалось ее вывести.
Весна была в разгаре, земля зеленела травкой, но время было голодное. И на этот раз Манька спасла нашу семью от лишений военного времени.
…Еще в передней я услышал взрыв хохота. Вхожу и замираю на пороге, словно обухом ударили по голове. За столом сидят трое: Яна, ее мать Эйжбета Даниловна и… Сергей Иванов. Пьют чай с сухариками. На лицах еще витает улыбка, видно, Сергей их чем-то рассмешил — он в этом большой мастак.
— Чего стоишь? Проходи! — по-хозяйски говорит Сергей, обернувшись.
А я стою, не в силах сдвинуться с места. Смотрю на Яну, она — на меня, и мне кажется, она смущена. Мое появление нарушило их веселье. Пришел некстати…
— Проходите, Петр, — говорит Эйжбета Даниловна.
— Я… Да. Сейчас, — говорю заикаясь. — Тут наломал сухих веток. Принесу, — и толкаю спиной дверь. — Это рядом, я быстро… — отступаю, отступаю.
Уже в передней слышу голос Сергея: «Деревня, что поделаешь».
Янина догоняет меня уже на улице:
— Сейчас же вернись! Слышишь?!
— Но я действительно за хворостом…
— Не ври! Чего ты испугался, — берет меня за рукав шинели. — Глупый, я тебя ждала. Понимаешь?
— А он?
— А он за сухариками. Ты как маленький.
* * *
Теперь мы пили чай вчетвером. Сергей щедро угощал своими сухарями. Эйжбета Даниловна поставила на стол недоеденную банку с вареньем. Чайной ложечкой кладем на сухарик варенье, запиваем подкрашенным кипятком. Слушаем радио. Молчим. Как раз передавали «От Советского информбюро». Потом Эйжбета Даниловна развернула треугольник — фронтовое письмо от мужа: «Дорогие мои, любимые Яночка, Эйжбеточка, если б вы только знали, как я скучаю по вас, как мне не хватает ваших рук, ваших глаз, вашей теплоты, не хватает нашего дома и тишины. Вторую неделю снова на передовой, вши заели, кухня приезжает раз в сутки, в час ночи: перловка, кусок хлеба, рафинад… Зато гоним немца, еще немного, еще чуть-чуть — пахнет победой…» Не спеша читает, повторяя особенно важные слова: «люблю», «надеюсь», «держитесь». Потом что-то еще, но уже про себя.
Так, конечно, долго не могло продолжаться. Ситуация складывалась до смешного — кто кого пересидит… Даже такой говорун, как Сергей, упорно молчит, уминая один сухарик за другим. Первым не выдержал я:
— Ну, мне пора! — говорю вставая.
И вдруг открывается дверь, в комнату входит Володя Добров, наш командир взвода! Вот так чудо!
Наше присутствие ошарашило Доброва, но он быстро взял себя в руки, ведет себя так, словно нет ничего особенного в том, что мы с Сергеем оказались в этом доме.
— О-о! Так вот вы где окопались, голубчики, — снимает с плеча мешок, наполненный то ли пшеницей, то ли овсом. Ставит на пол, смотрит на часы. — Увольнение у вас до которого часа?
— До девятнадцати ноль-ноль, — говорит Сергей.
— А сейчас уже сколько? Опаздываете на тридцать минут. Так что выметайтесь! — он улыбается, абсолютно добродушен.
А я смотрю на Яну, она явно смущена, на меня не смотрит, надулась… Зато Эйжбета Даниловна наоборот рада его приходу.
— Зачем это, Володя, — говорит она, а сама сияет.
Мы с Сережей неловко высовываемся, молча киваем, уходим.
* * *
— Вас не смущает, что эти мальчики увидели ваш мешок? Что они подумают? — говорит Эйжбета Даниловна.
— На Сенном рынке можно купить все, что угодно. В том числе и овес, — сказал Добров.
— Но там и пшеница продается, а вы второй раз овес приносите, — замечает Яна. Она явно огорчена, на лейтенанта не смотрит. — И вообще…
— Ты что? Подозреваешь меня в чем-то нехорошем? — смеется лейтенант.
— Что ты мелешь?! — вмешалась мать. — Какая нам разница, где Володя достает этот овес. Тебе ведь нравится овсяная кашка по утрам?!
— Большая разница! — отрезала дочь. Она встала, зашагала по комнате.
Помолчали.
— Вам большое спасибо, но прошу вас, Володя, больше этого не делать, — говорит Яна.
Эйжбета Даниловна наконец тоже забеспокоилась:
— Конечно, нам это большая подмога, но если, не дай Бог… — и умолкла.
— Вы же без меня… моей, пусть какой-никакой помощи… Как жить-то будете?
