Но я знаю, что все это — сплошной маскарад, пёстрая кукольная комедия, фальшивая яркость которой померкнет от первого соприкосновения с нами — с теми, которые не считают ни дней/ ни недель, ни жизней. Ибо нас ведёт смерть.
Базунов молчит и как будто что-то обдумывает. Ему не особенно нравится донесение Джапаридзе. Он не любит указаний со стороны, но в нем достаточно такта, чтобы не сердиться на такие вещи. Сегодня, на третий день после моего приезда в Люблин, он впервые вернулся к своему обычному ироническому тону:
— Пришла мне в голову одна игривая комбинация. Не хотите ли проехаться в Киев?
— Зачем?
— За полушубками для бригады.
— Но... ведь у бригады нет денег.
— Но... имеетесь вы. У вас там теперь союз союзов, свобода свобод... Одним словом, не удастся ли вам выклянчить для бригады... в разных ваших комитетах... тёплых подарков к Рождеству? Что вы на это скажете?
— Это идея. Ручаться не могу, но попробую.
Сижу в Киеве: добываю тёплые вещи для солдат. Какая это мерзость — наш тыл. У всех тут такой парадный вид и такие юбилейно-торжественные лица, как будто на свете совсем не существует ни зловонья, ни вшей, ни зубовного скрежета позиций. Лик и душу войны узнаешь на позициях, но истинные пружины её раскрываются только здесь, в тылу. Тут сразу ясно: не война, а рынок. Рынок любви, орденов, наживы. И при этом пошлая мелочность. Искренней жалости ни в ком. Большинство втайне радуется безопасности и филантропически миндальничает с фронтом. Для многих это путь к ордену или дорога в передние чиновных особ. В неумении организовать снабжение армии обнаружилась вся бездарность и непрактичность наших крохотных демократов, тщетно порывающихся доказать свою гражданскую зрелость и общественную мудрость.
...Наконец-то мы едем. Везём полушубки, валенки, шарфы, рукавицы, сало и окорока. На фронт вместе со мной отправляется в качестве лица, сопровождающего посылаемые подарки, старый партийный работник, социал-демократ Василенко.
Декабрь
Ветеринарно-питательный пункт свёртывается, и мы с Базуновым отправляемся в бригаду. Вместе с нами едет и Василенко. Сегодня я весь день осматриваю команду, и меня поражает дикая, непонятная грубость командующих прапорщиков. У некоторых это принимает характер злобного издевательства. Особенно гнусно ведёт себя прапорщик 46-й бригады Прусецкий. В его окриках чувствуется нескрываемая ненависть к солдатам.
— Только остаётся, что морды бить! — хлёстко повторяет он на каждом шагу.
Физический осмотр команды производится в его присутствии. Один солдат заявляет:
— На мне третий месяц тельная рубашка не меняна, вся истлела и вшами проточена.
— Ну что ж? — свирепо отчеканивает Прусецкий. — Это уж дело твоё. Добывай как знаешь!
— Кабы я вольный, — говорит робко солдат, — а то где ж я добуду?
— Разве в Люблине мало жидовских магазинов? — усмехается прапорщик.
В ожидании очереди солдаты теснятся в передней.
— Чего лезете? — нагло орёт Прусецкий. — В морду бить буду. Вот ещё скоты неумытые!
Прислуживает при осмотре краснощёкий, чистенький, умильный и гаденький бригадный фельдшер, который при каждом окрике прапорщика почтительно и сладко улыбается.
Показывает ездовой отмороженный палец, который не сгибается и немеет на холоде. Просит дать ему рукавицы.
— А твои где? — набрасывается Прусецкий.
— За два месяца изорвались, ваше благородие.
— Изорвались? Что ж тебе, новые заказывать? Для тебя одного, по особому заказу?.. Публика!
У другого правая кисть не действует, пальцы не сгибаются и всегда растопырены. Прапорщик презрительно обрывает его жалобы:
— На печку захотел?
— Никак нет, — солидно заявляет солдат. — Я от работы не отказываюсь, если бы только за номера. А за конём ходить не могу без руки.
— Знаем, знаем! Все вы, бездельники, так поёте! — кричит прапорщик, и в каждом слове его кипит свирепая злоба к солдату. Она проявляется с такой беззастенчивой откровенностью, что мне становится жутко. Я теряюсь и совершенно не знаю, что мне делать.
— Ради Бога, не кричите так, — говорю я Прусецкому. — Вы мне мешаете работать.
Солдаты молчат. Лица у них безучастные, равнодушно-презрительные.
