Лица у всех неприветливые и злые. Фрондируют, ругают начальство и русские порядки. Всех больше горячится доктор-грузин.
— Скажите, это порядок? — выкрикивает он со своим гортанным акцентом. — Это порядок, когда у нас триста санитаров, а кухни походной нет! Я говорю: дайте мне кухню, а они говорят: на триста человек закон не позволяет. Это закон? Такой закон надо сжечь, а того, кто исполняет этот закон, — повесить!
— Знаете, а я вот читал... — пытается вставить старший почтовый чиновник.
— Где вы читали? В газетах? Не верю газетам, — азартно отмахивается доктор. — Пишут в газетах, что немцы голодают. Не-эт! Немцы не голодают! У каждого пленного в сумке — прессованные сливки, размешал в горячей воде — вот тебе молочный суп. У каждого немца — грибы сушёные, разные консервы. Это мы голодаем! У других на сучок в глазу показываем, а у себя бревна не замечаем. А какая у нас медицина? Аспирин — такое дешёвое... вещество — и того нет. Если бы мне пятьсот рублей в месяц предложили в мирное время, я лучше сдохну, как собака, а военным доктором не пойду.
— А я вот читал... — робко настаивает почтовый чиновник, — многие офицеры пишут...
— Где вы там читали? — горячится грузин.
— Да знаете, в дороге скучно, делать нечего, и вот читаю открытые письма господ офицеров...
— Вы видите, какие порядки?! — вскрикивает доктор. — За это ещё Гоголь ругал Госсию... как он там? Почтовый чиновник Шпиков...
— Шпекин, — вежливо поправляет московский прапорщик. По мирному времени это скромный буржуа: у него фабрика обоев. Сопровождал эвакуированных пленных в Сибирь. Теперь направляется в четвёртую армию за назначением. На лице его полное внимание, но глаза лукаво поблёскивают. Время от времени он вставляет ядовитые реплики:
— Гусскому солдату по фунту хлеба в сутки дают. Кабы он свой не прикупал, давно бы вся армия с голоду околела.
— И хлеб на свои деньги, — пылко подхватывает грузин, — и сапоги на свои деньги. Газве можно в казённых сапогах такие переходы делать?
Мой сосед, поручик с наивными голубыми глазами, произносит с суровой сосредоточенностью:
— А у меня брата убило... На моих глазах... В одном окопе сидели... Осколком в живот!.. Как вилами проткнуло. Слышу: кричит не своим голосом. Смотрю: кровь меж пальцами хлещет... За живот держится. На моих глазах умер. А я два дня после этого пробыл в окопе и стрелял. И Вася тут же. Вот уж которая неделя, а все забыть не могу...
Артиллерийский офицер все время тихо переговаривается со священником. До меня долетают обрывки этой беседы.
— В армии теперь Пуришкевич, — сообщает священник. — Он устроил санитарно-питательный пункт... как же, как же... Энергичнейший, редкий человек... Свой поезд с кухней... Во время последних боев шесть тысяч человек накормил... И в сферах всемогущ... Железнодорожные власти трепещут... Чуть что — летит телеграмма принцу Ольденбургскому... Собирается писать книгу о войне под заглавием «Что я видел».
— Интересно. А что же он напишет? — спрашивает артиллерист.
— Все, — важно отвечает священник.
— Да, он молодчина, Пуришкевич! — воодушевляется офицер. Понемногу вагон погружается в дрёму. Только священник с артиллеристом все ещё беседуют.
В почтовом отделении задули свечу, и стало совершенно темно в вагоне. С минуту длилось молчание, потом послышался печальный голос поручика:
— Сколько дней в окопе вместе сидели. Бывало, взвод засмеётся, а они сейчас же на звук — тр-р-р — из пулемёта. Опасно пошевельнуться. И вдруг «чемоданом» ахнуло... Я к нему... Кровь хлещет, а он уж мёртвый... Надо бы хоронить — нельзя: бой идёт. Два дня стрелял, а Вася тут же... Хотелось гроб сделать... Да где уж... Опустили в землю. Я хоть лицо платком закрыл... Не хочется, чтобы грязь в лицо... Который вот день, а все не могу привыкнуть...
— Привыкнете, — зевая говорит артиллерист. — На войне ко всему привыкаешь.
— А я вот, знаете, читал, — робко начинает почтовый чиновник, — офицеры пишут: пока ещё с ума не сошёл, но ад такой, что многие уже помешались...
Но его уже никто не слушает... Вагон спит: доктор-грузин, окаменелый поручик, окаменелый чиновник...
