Из пепельно-серых зарослей болотной спесивки таинственно кивают белые ядовитые тисы.
Над чёрным торфяником трясины высовываются, как окровавленные головы, огромные пурпуровые тюльпаны.
С закатом солнца встают из вязкой земли дрожащие испарения и тянутся, медленно качаясь, как шествие пилигримов, одетых в белые могильные саваны.
Дико, красиво, но чуждо.
Чуждо, как суровое предание старины, как обрывок древней, застывшей жизни, украденной у истории и заживо погребённой среди болот и лесов.
Мы с трудом вживаемся в дух полесской природы.
Только когда восходит месяц и на каждой кочке, на каждой тропинке вырастают уединённые тени в белых саванах и над уснувшей пущей струится сладкий одуряющий запах таинственного тиса, сердце сжимается странной волнующей тоской. Какая-то странная мелодия ароматов и грёз.
Все кругом теряет свойства реальности — и вдруг переносишься, как в заколдованной сказке, в мутно-белый волшебный призрачный мир. И чудятся всюду баснословные звери. Кажется, что вот-вот выпрыгнет на болотную тропу чудесный единорог или вынырнет из трясины седая, болотная кикимора. И даже грохот орудий звучит с какой-то страшной сказочной силой.
Мы в чаще густого бора.
Приятно дышится терпким ароматом болотных трав, и влагой, и дивно таинственным великолепием полесской ночи.
Поздно. В небе ярко горит под мутно-беловатым кругом полная луна и белым прозрачным серебром заливает чёрные извилистые линии брошенных окопов, ржавые ручейки и горбатые кочки, на которых тихо покачиваются болотные призраки.
Впереди и по бокам тускло поблёскивают проволочные сети, колючими зигзагами проткнутые между низкими сосновыми кольями.
Частые орудийные выстрелы клокочут и вспыхивают огненными бичами и долго с сердитым уханьем перекатываются через лес и трясину.
В скульптурных позах раскинулись на сырой болотной земле солдаты и молча сосут цигарки. Лежим и думаем каждый о своём. Изредка перекинемся словом и опять лежим, думаем и чутко прислушиваемся к грохоту пушек.
Вдруг высоко наверху задрожало протяжное гудение.
— Цеппелин! Цеппелин! — возбуждённо закричали солдаты, и на мгновение всех охватило жадное любопытство. Многие вскочили с мест и суетливой весёлостью тушили тревожное беспокойство.
— Гляди, гляди! — зашумели солдатские голоса. — Как есть цеппелин!
— Ен хитрый, хитрущий немец!..
— Днём небось не летает!
— Покажи-кось днём!.. Днём огнём окрестили б!.
Потом сразу все стихло, и среди наступившей тишины хриплый старческий голос веско и убедительно бросил непонятное слово:
-Хут!
— Какой тебе к лешему шут? — рассмеялись солдаты.
— Хут! — с той же суровой хрипотой повторил прежний голос, и я узнал в нем нашего лесного хозяина (он же и проводник наш) — старого Матвея Бондарчука.
Старому Матвею, несмотря на все зубы во рту, лет за семьдесят. Это — крепкий сухонький старичок с живыми зелёными глазами и дремучей лесной думой — настоящий полещук.
Помнится, где-то в какой-то очень учёной книжке читал я о жителях Полесья (и, кажется, эта репутация держится очень твёрдо), будто это дикий невежественный народ — с бессловесным смирением в душе и с колтуном в волосах. Что подумали бы полещуки об этом учёном клеветнике? Из своих диких болот всосали они какую-то волчью гордость, необузданное упрямство и глубочайшее презрение к «людям звычайным». «Люди звычайные» (обыкновенные) — это все мы, скучные обитатели городов; дети нудной культурной прозы. Как гордо и высокомерно выставляют полещуки напоказ своё превосходство над нами! Одеваются они в белорусское платье; но в отличие от белорусов ( «людей звычайных») обшивают своё платье чёрной тесьмой. Они влюблены в свои трясины и дебри. Они знают каждый цветок и каждую кочку в своих лесах. Никогда не расстаются с ружьём и говорят о себе с бесподобной кичливостью:
— Скорее рыба потонет, чем полещук.
О жизни — за кругом Пинских болот — знать не желает полещук. Живёт он в мире сказочных вымыслов, баснословных, причудливых, и почти не считается с миром «людей звычайных», и верит в силу волшебных заклинаний и колдовского цветка так же бесхитростно и свято, как его далёкие предки. Полесские поверья и предания — такие же страшные и таинственные, как полесские дубравы, такие же дикие и угрюмо-красивые, как цветы, вырастающие из глубины их ржавых трясин.
