— Что же ты молчишь, Илья? — спросил строго Раттнер.
— Я не имею права быть судьей в этом деле. — ответил твердо, подняв голову, Косаговский. — Я сам подлежу суду, как заснувший на посту.
— Об этом поговорим после! — помрачнел Раттнер. — И та понесешь заслуженное наказание. Но сейчас мы даем тебе право судить человека, всех нас предавшего.
— Я ничего не скажу! — попрежнему твердо ответил летчик.
— Напрасно! Ну, тогда твое слово, Федор.
— Мое слово? — поскреб в затылке Птуха. — А вот мое слово. Охота была руки марать об таку паскуду. Пущай живет, пущай воздух портит! Никому ведь он не опасен.
— Делайте, как знаете! — ответил отрывисто Раттнер, отходя к пулемету.
— Ну ты, полиглот! — крикнул Птуха Истоме. И, подойдя к нему, сорвал с его рук ремень. — Катись к своему халтурному дедушке.
Истома, озираясь зверем, ожидающим внезапного нападения, подошел к пушке и спустил нерешительно вниз веревку. Но на краю амбразуры он остановился, стараясь поймать взгляд Анфисы.
Девушка поднялась и подошла к нему.
— Как снесешь тяготу предательства, Иуда? — спросила строго Анфиса. — Будь ты трое-трижды проклят, предатель, до конца своего века!
Истома стоял, опустив голову, перебирая дрожащими руками подол рубахи.
— Да лезь же, подлюга! — не вытерпев, налетел на него Птуха.
Истома быстро уцепился за веревку и скользнул за амбразуру…
Раттнер и Птуха спустились деликатно в нижний этаж башни. Косаговский подошел к Анфисе, протягивая руки.
— Пришла все же! Не забыла! Невеста моя!
Девушка отстранилась испуганно.
— Невеста? — спросила она горько. — Нет, Ильюша, не быть тому. Не о горнем пире[13]) думать надобно, а о поминальном!
— Почему о поминальном? — удивился Косаговский. — Кто умер? Мать?
— Батюшка! — прошептала девушка. — В бою его убили посадские.
— Убежим со мной в мир! — сказал Косаговский, забыв, что бежать ему самому некуда.
— Што говоришь ты? — покачала головой девушка. — Когда бежать? Когда в доме нашем льются токи слезные от батюшкиного гроба?
— Что же ты решила делать, Анфиса? — спросил Косаговский, беря в ладони холодные ее руки. Но она снова отстранилась от него.
— Не подходи ко мне, Ильюша! Решилась уж я. Образ чернечский приму. А снесу ли иночество, сама не знаю! — топотом закончила она.
— Ты с ума сошла! — вскрикнул Косаговский. — Похоронить себя заживо? Беги из Ново-Китежа, погубишь ты себя!
— Замолчи, еретик! Легче мне в Светлояр кинуться, нежели бежать с тобой в мир! И не за этим я пришла сюда. Тебя и товарищей твоих спасти хочу!
— Ты сможешь вывести нас отсюда? — удивился Косаговский.
— Вот возьми! — протянула ему Анфиса толстую книгу в деревянных, обтянутых кожей и закапанных воском корках. — То «Книга Большого Чертежа». В батюшкиной спальне я ее нашла.
— Николай! Птуха!.. Сюда! — закричал неистово Косаговский.
На лестнице показались встревоженные Раттнер и Птуха. Федор отстегивал на бегу с пояса ручную гранату.
— Вот!.. Книга!.. «Книга Большого Чертежа»! — бросился к ним Косаговский. — План через Прорву!
Раттнер выхватил книгу из его рук и подбежал с ней к многосвечнику. Зашуршали листы плотной бледно-синей бумаги. Раттнер перекинул нетерпеливо сразу несколько листов и увидел крупную надпись: «Чертеж земли Ново-Китежской».
Чертеж был выполнен в старинной манере перспективного рисунка. Раттнер легко догадался, что извилистая линия, делавшая неожиданные повороты, даже полные петли, нанесенная на план киноварью, и есть потаенная тропа через Прорву.
— Есть! Чертеж очень простой! — ликующе крикнул Раттнер. — Идемте же, не теряя времени!
И вдруг потух, помрачнел.
— Впрочем… чертеж этот не принесет нам пользы. Ведь мы не сможем выбраться из башни.
— Из Смердьей я вас выведу, ходом подземным, — сказала девушка. — За мной идите. Поспешайте! Истомка-предатель не донес бы!
Вправо от входных дверей мирские увидели не замеченный ими раньше люк, крышка которого была открыта. Этой дорогой Анфиса и проникла в башню.
Спустившись в люк, мирские и Анфиса сошли по земляному без ступеней спуску в подвальный этаж башни. В одном из углов подвала темнела открытая настежь дверь.
Но девушка подошла ко второй, толстой, обитой железом двери.
