Братец, хоть ты пожалей меня, бедную.
Нет горьче участи тяжкой и жалкой:
Бьет меня муж, как рабыню последнюю,
Бьет меня часто тяжелою палкой…
Это пела Джемаль. И тотчас же послышался хриповатый гортанный голос Канлы-Баша.
— Не издевайся надо мной, Джемаль, — умоляюще говорил басмач. — Когда же ты будешь сидеть в моей кибитке, у нашего очага?
Джемаль тихо засмеялась. Словно пересыпал кто-то из ладони в ладонь серебряные монеты.
— О, знаменитый батырь! Шапка твоя велика, а ума под ней мало. Люди прозвали тебя Канлы-Баш, а по-моему ты просто ашрбаш[17].
— Не смейся, Джемаль!
— Я не смеюсь. Ты приехал сватать меня, а где же твой калым?
— Требуй любой калым, любой, Джемаль!
— Я? Вот сумасшедший! Калым ты должен заплатить моему брату, Мухамеду.
— Мухамеду? Его я с удовольствием угостил бы кулаком!
— Арка!..
Семен Кузьмич, не видя, по тону знал, что над переносьем Джемаль сошлись сейчас брови, похожие на острые крылья ласточки.
— Я ухожу, Арка!
— Погоди минуту. Не сердись. Твой брат встал мне поперек пути. Ну ладно!.. Какой же калым должен я внести за тебя Мухамеду?
Джемаль долго молчала. Семен Кузьмич посунулся нетерпеливо поближе к говорившим, но в этот момент, как назло, кибитка заревела сотней глоток: «Яшасун Москва!»[18] Видимо, Мухамед кончил свою речь.
И в криках этих утонул ответ Джемаль.
Семен Кузьмич посмотрел неодобрительно на слишком горластую кибитку.
— Хорошо. Будет сделано! — заговорил уверенно и твердо басмач. — Благодаря моему калыму ваш аул будет с водой.
— Так вот какой калым она потребовала, — засмеялся беззвучно Семен Кузьмич. — Ну и умница, пиголица! С мозгой девчоночка!..
— Уж не надеешься ли ты на сказочный гянч Пяпш-Дяли-хана? — спросила насмешливо девушка.
— Валла! Откуда ты знаешь об этом. Брат сказал, да? Ладно! Открою правду, надеюсь на клад хана-пастуха.
И Канлы-Баш вдруг крикнул с вызовом:
— Пяпш-Дяли мой помощник. Девр-девр, Пяпш-девр!
В этот момент кибитка снова заревела: «Яшусан!» — и, словно вынесенный волной криков, на улицу вылетел Мухамед. Он один только миг постоял в полосе света лампочки, горевшей в кибитке. Ночь тотчас же слизнула его. А потом Семен Кузьмич крайне удивился, услышав голос Мухамеда где-то близко от себя.
— Кто здесь? — тревожно спрашивал Мухамед.
— Я! Арка Клычев, — донесся ответ басмача.
— Чего ты бродишь, как коза непривязанная?
— Тебя жду.
— Ну вот я, говори.
— Скажу. Ты бальшой, Мухамед?
— Большевик! Ты это и сам знаешь.
— Знаю, — согласился басмач. — А скажи, ты мюрид[19] Ленина?
— Говори короче, Арка, — нетерпеливо проговорил Мухамед. — Что тебе от меня нужно?
— Мюриды Ленина не должны иметь золота. Верно? Зачем же ты ищешь клад Пяпш-Дяли-хана?
— Вот в чем дело! — усмехнулся Мухамед. — А зачем тебе деньги, Арка? В Афганистан хочешь убежать? Или новую шайку басмачей нанять?
— Не твое дело! — нервно похлопывая плеткой по голенищу, огрызнулся басмач. — Не мешай мне искать клад Пяпша, не то худо будет! Никого не пожалею, слышишь?
— Сматывайся в чортову кибитку, головорез! — крикнул зло Мухамед. — Если завтра в ауле тебя увижу, арестую и в Ташауз отправлю!
— Хоп! — бросил коротко, словно выстрелил, Канлы-Баш. И зашагал тяжело в тьму ночи. А отойдя, запел «Гер-оглы», разбойничью песню. Была та песня, как крик тоски и боли, как звон и лязг старинного клинка о вражескую кольчугу.
«Ну, быть теперь поножовщине!» — подумал, переводя тяжело дух, Семен Кузьмич.
И, вспомнив вдруг, что декхане ждут его доклад о шлюзовании Хазавата, метнулся стремительно к дверям кибитки…
