Всемирный следопыт, 1929 № 07 - страница 10

К нашему удивлению Кондратий все еще спал. А ведь было уже восемь часов, и давно пора собираться в путь. На наши призывы Кондратий ответил ворчанием. Потом он сел, стащил с головы малицу и, раскрыв широко рот, захрипел:

— А-а-а-а…

Этим его утренний туалет окончился. Не спеша он достал табак, свернул козью ножку и закурил. Повидимому он и не думал торопиться. Любопытно, что движения Кондратия экономны, правильны и очень плавны, но они раза в четыре медленнее нормальных. Это черта, свойственная очень многим лопарям, если не большинству. Убогое питание замедляет все жизненные функции их организма. Фигурально выражаясь, кинолента их жизни крутится медленнее, чем это надо было бы для нормального показа кинофильмы.

Стоит посмотреть, как например Кондратий складывает папиросную бумагу. Это какое-то священнодействие, целый ритуал, при чем «жертвами заклания» являются конечно зрители. Ухватив бумагу заскорузлыми пальцами, Кондратий с непостижимой медленностью начинает приближать один ее край к другому. Пока он проводит ногтем по сгибу, можно успеть вскипятить чайник на хорошем огне. Потом следует примерка, в результате которой оказывается, что бумага сложена неровно, и все начинается сначала. При этом Кондратий сидит в своей черной малице неподвижно, с каменным лицом, поджав под себя ноги. В этой позе он сильно походит на какого-то идола. Таким наверное был бы Будда, родись он лопарем.

Сначала исключительно хладнокровный темперамент нашего проводника лишь потешал нас, но потом, когда стали проходить все сроки отъезда, мы понемножку начали выходить из себя. Ко всем явным и тайным намекам Кондратий был глух. Наконец он встал, взял аркан и пошел ловить оленей. Мы проводили его со вздохом облегчения.

Но в отличие от своих соотечественников Кондратий оказался неважным «имальщиком». Олени у него были смирные, к ним можно было подойти совсем близко и без всякого «иманья» обвязать ремнем. Но обычай требовал, чтобы они были пойманы арканом. Кондратий подходил и на расстоянии двух шагов бросал веревку. Вместо того чтобы попасть на рога, петля хлопала оленя по спине, тот пугался и отскакивал в сторону. Лишь после трех попыток он бывал пойман. А ведь всего было одиннадцать оленей!

Наблюдая за лопарем, Горлов с необыкновенной злостью в голосе ворчал:

— Ну и ковбой, залягай его лягушки!

Я не мог больше терпеть, надел лыжи и ушел гулять по озеру. Возвращаюсь — два оленя запряжены, остальные еще в

лесу, а Кондратий сидит у костра и курит. Потеряв самообладание, кричу, требую немедленного отправления. Горлов сидит на санях и уныло машет рукой: — Зря… не поможет…

Кондратий непоколебимо продолжает курить и на мою тираду сначала молчит, а потом бесстрастно отвечает:

— Я с малолетства порато нерасторопный был. Еще подросточком. Бывало люди тридцать оленей сымают, а я все передовых запрягаю. Такой уж я есть…

Вышли мы с Черного озера в одиннадцать. До темноты нам оставалось всего-навсего три часа.

Над морем пронесся пронзительный свисток. Шесть японок, дремавших вповалку на джонке, зашевелились, лениво потягиваясь. Лежавшая у самой кормы вдруг вскочила. Прищурив от слепящего солнца узкие глаза, она крикнула:

— Вставайте! Такеда-сан свищет, не слышите! Бамбука захотелось?

Напоминание о бамбуке произвело свое действие. Одна за другой японки начали подниматься. Они оправляли сбившиеся во время сна белые куртки и подтягивали узлы холщевых повязок, плотно обхватывавших голову. В длинных парусиновых штанах они походили на молодых японских матросов.

— На других джонках уже начали работу, — указала на море вскочившая первой девушка.

— Откуда у тебя столько прыти берется, О-Таки-сан? — засмеялась ее подруга. — С рассвета до полудня ныряла, потом считала раковины, пока мы спали, и все тебе нипочем.

Улыбаясь смотрела она на О-Таки и думала: «Какая она красавица1 Отчего я не такая? И кожа-то у нее не желтая, а золотистая, а волосы будто воронье крыло. Ножки маленькие, прямые, а когда плывет, так не отличишь от лягушки».