Всемирный следопыт, 1928 № 02 - страница 18
Старый Эмро, певец из Чаюглы-куля, в такие дни забивается под навес своей глинобитной норы и надрывно-монотонно поет про горестную жизнь детей пустыни. Серебряный оклад его круглой бороды в складках коричневого халата — словно солончак в глинистых впадинах. Растрепанная черная шапка мерно раскачивается вперед и назад.
Он поет:
«Вот от мазара[11]) Иркибаи идет великая пыль. Она поглотила солнце и небо. Она выпьет светлую воду из арыков. И страх, как волк, крадется в серце бедных детей пустыни.
«Чаюглы-куль стояла у голубого озера. Это было очень давно, когда старый Эмро еще не снился своей матери. Тогда земля шевелилась от баранов, и люди не выпускали из рук дутара и кобыза[12]).
«А теперь пустыня повернула свое лицо на Чаюглы-куль. Голубая вода канула в глубокий колодезь. На краю кишлака когда-то жил Худай-бергень, а теперь там вырос красный бархан.
«Но вот пришел советский батырь[13]). Он хочет спасти бедных людей. Он пойдет в пустыню и отворит ее сердце.
Оттуда хлынет голубая вода, и для дехкан[14]) настанет новая жизнь».
Старый Эмро пел вслух о том, чем полнились его выпущенные на волю думы. А первая неотступная его дума была об исконной песчаной беде его родины, Временами он как-то жалобно взвизгивал или, может быть, всхлипывал, а иногда долго и гнусаво тянул на одной ноте, словно подвывал буре.
Пустыня, распуская буйные космы, вставала до неба. За саклями росли зыбкие сугробы песка. А в глиняной норе раскачивался старый Эмро, и в бурю и сумрак уносились его монотонные жалобы-думы:
«…Пустыня повернула свое лицо на Чаюглы-куль. Голубая вода канула в глубокий колодезь. Но советский батырь отворит сердце пустыни, и тогда начнется янги турмыш — новая жизнь».
В один из тусклых, заволочных дней к зданию почты в Дурт-куле подъехал всадник. На уем был военный шлем со спущенными бортами и высоко подвязанный серый плащ. Лица почти не было видно. Он упруго слез с коня и, слегка расставляя ноги, очевидно, от долгой езды верхом, вошел в здание.
Конь покосился вслед хозяину и, переступив передними ногами, сторожко замер. На улице было пустынно в этот расплавленный час. В воздухе висела завеса тончайшей розоватой пыли. Она то густела как дым, то матово таяла в голубизне. Солнце сконфуженно ржавело в ее сгустках. Где-то северо-западнее пролетала лохматая птица бури, от ее гигантских крыльев окрестности на десятки километров дымились пылью.
Не прошло и пяти минут, как проезжий озабоченно вышел из здания, сел на коня и рысью скрылся за углом. Миновав плац перед казармами, он повернул в переулок и остановился около небольшого домика. Со двора к нему вышел коренастый детина в нижнем белье и папахе.
— Здорово, товарш командыр! — дружелюбно прогудел он.
— Здравствуй, Письменный! — ответил командир, слезая с коня.
— Чи спроворив[15]), чи нет, товарш командыр? — понижая голос и сочувственно заглядывая командиру в глаза, спросил парень.
— Все устроил, Письменный, все! — быстро сказал приехавший, очевидно, в эту минуту не желая распространяться.
— И кыргыз слухат? — не унимался тот, принимая уздечку.
— Ну, конечно! Как же ему не согласиться? — на ходу сказал командир и торопливо скрылся за дверью.
Войдя в комнату, он быстро разделся, вынул из дорожной сумки пачку газет и писем и сел к столу. Пересмотрев бегло всю пачку, он остановился на большом сером пакете и тотчас вскрыл его.
Минуту спустя, озабоченность стаяла с его лица, от глаз и губ брызнули лучи удовлетворения.
Это было лицо, высушенное знойными ветрами пустыни; каждый мускул, каждый желвак дрожал тут же под кожей, отчего лицо казалось мужественным и выразительным.
В письме он прочел:
Уважаемый товарищ Кравков!
Спешу уведомить Вас, что находка Ваша чрезвычайно заинтересовала не только наши ученые круги, но, благодаря моему краткому сообщению в «Archeologie» — и европейские. Туркестан, столько раз смывавшийся гигантскими волнами великих переселений, таит в своей истории еще много загадок. На одну из них, очевидно, вы и напали.
Прилагаемый при сем перевод любезно доставленной Вами грамоты, к сожалению, имеет досадные перерывы, именно в тех местах, где письмена, благодаря истлевшему материалу, стали неразборчивы. Но я полагаю, что и те сведения, которые мы получили, дают полное основание ожидать продуктивных исследований в этом направлении.
