Ко мне он был невнимателен, дома читал газеты или слушал музыку. Часто задумывался. Как и прежде, он был крепким мужчиной, но теперь казался полноватым, вялым, утратившим радостное восприятие жизни. О том, чтобы заикнуться перед отцом о Всемирной выставке, я и не помышлял. Приставать с этим к матери я тоже не решался: она почти все время была не в духе, ее донимали всевозможные боли и недуги. Много неприятностей доставляло ей плечо — оно у нее временами воспалялось, и она даже носила иногда руку на перевязи. Часто отдыхала на диване; на пианино с больным плечом играть стало трудно.
А потом мне сказали, что мы из нашего дома переезжаем. Причина выставлялась та, что Дональд с нами больше не живет и нам троим такая большая квартира ни к чему. Кроме того, домохозяин на новый срок аренды собирается потребовать увеличения платы, и это будут просто выброшенные деньги.
Мать нашла для нас как раз такую, как нужно, квартиру и сводила меня посмотреть ее, пока там работают маляры. Новый наш дом стоял на Большой Магистрали. Мать встретила меня после школы. Севернее 174-й улицы Истберн-авеню поднимается в гору. Мы потащились вверх по Истберн мимо четырех- и шестиэтажных дешевых многоквартирников: лифтов нет, дворы-колодцы и задрызганные вестибюли внизу. Наш новый дом стоял на вершине холма, где Истберн сливалась с Магистралью и одновременно со 175-й улицей — шестиэтажное здание бурого кирпича, треугольное в плане и острым углом обращенное к перекрестку, как знаменитый небоскреб «Утюг» на Манхэттене. Отец высказал это лестное сравнение для поднятия духа, когда узнал, что я собираюсь пойти взглянуть.
Квартира была на втором этаже, всего один лестничный марш вверх. Входишь сперва в узкий темный коридор, потом в прихожую. Из прихожей дверь в одну сторону ведет в гостиную, а в другую — в маленькую кухоньку и такую же маленькую столовую. В кухне на стремянке работал маляр. Другой маляр заканчивал работу в ванной. Потом снова тесный коридор, и наконец в самом узком треугольном конце здания спальня. Тут три окна, по одному в каждой внешней стене. Внизу как раз та остановка, где мы садились на автобус, чтобы ехать по Магистрали в гости к бабушке с дедушкой.
— Смотри, — сказала мать, когда я выглянул в окно, — какой замечательный вид. Когда на Магистрали парад, можно из окна все-все видеть. Столько света, воздуха! И в школу тебе будет не дальше, чем было прежде. Чудесная широкая улица, и деревья есть, ну просто прелесть, а не улица. Уж если где и жить, так только здесь. Здорово нам повезло.
Но я-то знал, что у нее было на сердце. Мне было больно смотреть на эти ее усилия — она бодрилась, стараясь отыскать повод порадоваться очередной мелочи, хотя было видно, как она переживает. У нас не было больше средств обеспечивать себе прежний уровень. И еще одним признаком глубины нашего падения являлось ее нежелание открыто признать его.
— Что ж, единственное, с чем нам придется смириться, так это с нехваткой встроенных шкафов, — сказала она.
Я всегда любил маму за ее жесткий реализм, за то, что она никогда не прибегала к малодушным иносказаниям. И теперь, когда она бродила по тесным закоулкам новой квартиры, разглагольствуя о том, почему здесь так замечательно, так удобно будет жить, я почувствовал настоящее уныние. Казалось, здесь и повернуться-то негде! Прежде мне не приходилось жить нигде, кроме как в частном доме рядом с парком. Магистраль была широкой транспортной артерией с островками безопасности посередине и шестирядным движением: два внешних ряда для местного транспорта и четыре внутренних для движения на повышенных скоростях. Островки безопасности обсажены деревьями. Вся противоположная сторона улицы была непрерывной стеной многоквартирных домов — и к югу, и к северу, сколько хватает глаз. Из тех, кто там живет, я никого не знал, не знал даже вообще, есть ли там ребята моего возраста.
Сам переезд произошел, когда я был в школе. В то утро я встал со своей прежней кровати в своей прежней комнате, причем все было как обычно, я позавтракал в кухне, где всегда завтракал, в окна, выходившие в переулок, светило утреннее солнце, посреди огромной кухни, как всегда, стоял старый стол, накрытый клеенкой, а вокруг него деревянные стулья со спинками из отдельных палочек. У одной стены — холодильник с цилиндрическим мотором сверху; у другой — большой эмалированный шкаф, который мать называла «голландской кухней»: выдвижная доска, множество маленьких отделеньиц с дверцами и встроенное сито для муки.
