— Между прочим, мы шикарно смотримся! — сказал я.
Мы все были ужасно довольны. Кафе Крама было невдалеке, у Фордэм-роуд. Там изобретали лучшее мороженое и лимонады в Бронксе. А может, и в мире. Вечер исходил ароматами, солнце уже село, но небо сохраняло еще синеву. На Магистрали царило предвечернее оживление — машины, гуляющий народ. Деревья на разделительной полосе посреди мостовой еще ярко зеленели. На улице включили фонари, и некоторые автомобили ехали с включенными подфарниками, но пробегающие по небу облака еще подсвечивало солнце. В хорошем настроении отец всегда вышагивал, поводя плечами и почти пританцовывая; так он шел и сейчас. Голова у него подпрыгивала.
— Плечи назад, — говорил он мне, — выше нос, взгляд вперед! Вот так. Жизни смотри в лицо.
— Надо бы позвонить в Филадельфию, сообщить добрую весть Дональду, — заговорила мать. — Сделаем это, придя домой, — через мгновенье закончила она. — Все равно сейчас, вечером, его, наверное, нет дома. И где ты только этого поднахватался? — обратилась она ко мне, наклонившись вперед и заглядывая мне в глаза. — Всех женщин почитает, скажи пожалуйста! А что, правильно: каков дуб, таков и клин, — сказала она, и, когда мы рассмеялись, она засмеялась с нами вместе.
А я про себя подумал, что так ведь оно и есть, хотя и в другом смысле. Отца-то, наверно, больше всего порадовало не то, что я написал сочинение, и не то, что проявил инициативу, а то, что тем самым я устроил нам всем некое приключение, самым невероятным образом раздобыв билеты на Выставку.
На той же неделе в пятницу вечером приехал Дональд, и на следующий день мы все пошли смотреть Выставку. От того, как вышло, что мы в конце концов туда отправились, Дональд был в восторге. Твердил, что это у него просто в голове не укладывается. Шлепал себя ладонью по лбу.
Едва мы прошли в ворота, я в ту же минуту почувствовал себя дома. Все было в том самом виде, как тогда. Второй раз даже еще интереснее. Показали письмо, и нас, как было обещано, тут же впустили и каждому дали специальный пропуск, вроде значка, который полагалось приколоть к лацкану. Я очень гордился, мне нравилось, что люди на нас оглядываются.
Мы стояли в тени Трилона и Перисферы, и я ощущал, как эти знакомые строения — огромные, белые — осеняют меня какой-то благостью. Это довольно трудно выразить, но чувство было такое, словно я попал в некое невидимое поле их покровительства.
Я горел желанием показать родственникам то, что видел. Первым делом я хотел, чтобы они посмотрели «Футураму» фирмы «Дженерал моторс». Все приникли к путеводителю. Маршрутом занялся Дональд. На «Футураму» сходим, конечно, но сначала все-таки разумнее поглядеть «Торжество демократии» — диораму внутри Перисферы. Так мы и сделали. На эскалаторе поднялись в Трилон и перешли по пешеходному мосту в Перисферу. Оказались в странном шарообразном помещении. Стоя на движущейся ленте, мы сделали по нему полный круг вдоль стены. Смотрели вниз на идеально распланированный всепланетный город будущего. Все было продумано так, чтобы устранить любые проблемы и трудности. Пояснения давал заранее записанный голос. «В этом прекрасном новом мире, — вещал X. В. Кальтенборн, весьма не любимый отцом комментатор, — человечество соберет в могучий кулак ум и силу, веру и отвагу и двинется к единству и миру».
— Гос-споди боже мой, — проговорил отец. — И этот здесь.
Включился музыкальный фон — хор и оркестр под управлением Андре Кастелянеца. Все внимательно смотрели на экспозицию, однако у меня она особого восторга не вызывала, поскольку, кроме нас, ничего здесь не двигалось. Какая-нибудь карусель, штука сама по себе довольно скучная, и то была бы занятнее. От этого бокового скольжения у матери слегка закружилась голова. Отец заметил, что музыка ему знакома — она написана негритянским композитором по имени Уильям Грант Стил. Были такие пластинки, и отец продал их изрядное количество, когда еще владел магазином.
К выходу шел «Геликлайн» — спиральный пандус, опоясывавший Перисферу и ведший на землю. Вблизи при ярком солнечном освещении мы могли рассмотреть поверхность зданий, облицованную гипсовыми плитами. Перисфера пестрела тенями, закравшимися во впадины грубых стыков. В одном месте белизна отливала серебром, и я даже представил себе, что передо мной борт огромного дирижабля. Потом я разглядел, что краска кое-где лупится, и несколько приуныл. Но чем ниже мы спускались, тем яснее вырисовывалась геометрия сооружения; возвращая себе знакомые очертания, они становились все монументальнее, пока не обрели опять должный вид.
