После операции, которая закончилась, не успев начаться из-за очевидной бесполезности хирургического вмешательства, Егорыч почти не приходил в сознание. В редкие минуты, когда к нему возвращалось сознание, он неизменно поворачивал голову к сестре-сиделке и слабым голосом говорил:
— Ничего, сестричка, мы еще повоюем…
Отворачивался к окну и пристально всматривался в зеленеющие деревья, просторное голубое небо. И хлестала старого геолога зелеными ветвями по глазам тайга. И бередила душу надсадным зовом:
"Зачем ушел от меня, Иван? Приди, залечу твою рану".
Дал бы кто Егорычу крылья, сбросил бы он опостылевший больничный халат, зажал бы свою неугомонную рану и ринулся бы в омут тайги. Но где они, эти крылья? Жизнь подрубила их.
Зимой навещали друзья. До сих пор лежит в больничной тумбочке привезенная ими кедровая ветка. Бывало, долгой бессонной ночью достанет ее Егорыч, прижмет к щеке — и зашумит, застонет тайга в гнетущей тишине палаты, и забасят голоса друзей-геологов:
"А помнишь, Иван, как в Уссурийской?.. А помнишь, как на Камчатке?.. А помнишь?.."
Все помнит Иван.
И гордую радость новых открытий, и ласкающее тепло таежного костра, и хилые плоты на свирепых горных речках, и шестидесятиградусные морозы, и огненные кольца лесных пожаров…
Все помнит Иван.
Одного не может понять. Неужели его, победившего сотни смертей, перешагнувшего уйму невзгод, скрутит нелепая болезнь? Неужели посмеет?
В один из моментов Егорыч попросил позвать к нему Кузнецова. Врач вошел, сел на стул.
— Как самочувствие, Иван Егорович?
— Мы не дети, доктор! К чему играть в прятки? Сколько мне осталось жить?
— Егорыч…
— Знаю, мало! — перебил Ларин. — Я о другом хочу говорить. — Егорыч помолчал, потом заговорил отрывисто: — Я слышал о всяких пересадках… Не специалист, не знаю. Говорят, пробуют и на людях. Моя песенка спета. Вы знаете это лучше, чем я. У меня крепкие, здоровые руки. Группа крови у меня и у него одна и та же. Вы понимаете, о ком я говорю. Рискните, доктор! Я согласен. — Егорыч посмотрел на свои руки и опять заторопился: — Я дам письменное согласие. Вот оно. Сережа молод, ему надо жить. А мои дни сочтены… Риск стоит того… Если не получится пересадка, ему это ничем не грозит. В случае же удачи… Прошу вас, Григорий Васильевич!.. Это — мое последнее желание…
— Егорыч, дорогой вы мой! — взволнованно заговорил Кузнецов. — Я — я понимаю ваши чувства. Но, к сожалению, существует в медицине такая вещь, как тканевая несовместимость. Так называемый барьер… Если бы я даже смог пересадить ваши руки Петрову, они не приживутся. Наука на пути к таким операциям, но еще не дошла.
— Не думайте только, что это минутный порыв или еще там… — сказал Егорыч. — Нет. Я долго думал, прежде чем решился… когда понял, надеяться мне больше не на что. Тешил себя мыслью, что хоть руки мои… А вы мне про барьер… Эх, да сколько их, этих барьеров, на пути человека! Вот они, руки, берите их, отдайте другому! Может быть, завтра или… они уже никому не будут нужны. Никому…
Кузнецов крепко стиснул руку Егорыча. — Не терзайте ни себя, ни меня.
— Ладно, не буду. А диагноз моей болезни не скрывайте от меня. Я знал давно, с самого начала… у меня рак… С пересадкой рук я не придумал. Слышал по радио, американцы сделали такое…
— То была простая рекламная сенсация. Через неделю кисти ампутировали.
— А я боялся — умру, не успею… бумажку написал… оказалось, зря…
