– Временем больше, Саша, временем. – приказывал и молил Варфоломей Дормидонтович.
Тот подбавил поля: черточки наверху из голубых стали белыми, сократились до ярких точек. Вращение вихря прекратилось. Галактика, трехрукавная спиральная Галактика надвигалась на купол из тьмы несчитанными миллиардами звезд, необычным, ни с чем не сравнимым светом озаряя обращенные к ней лица троих.
– Стоп! – сказал Пец (у него сильно билось сердце). – Что на приборах, Саша?
– Еще не исчерпали и половины возможного: на электродах «Время» по четыреста пятьдесят киловольт на каскад, на пространственных – по пятьсот киловольт. Двинули дальше?
– Давайте, – поддерживал Любарский.
– Только помалу, с паузами после каждой сотни киловольт, – дополнил директор. – И… не более восьмисот на каскад.
Корнев тронул рукоятки, стрелки киловольтметров поползли вправо. Электрические поля наращивали и напрягали незримый «пространственный шприц», который теперь прокалывал почти весь барьер неоднородности. Вне «шприца» физические расстояния от них до башни соизмерялись с галактическими. Кабина в верхнем кончике электрической «иглы» воткнулась в MB, в Галактику.
Кабина входила в Галактику – и та теряла образ цельного вихря, растекалась во все стороны необозримо. Унеслось влево ее звездное ядро, отмахнул за купол один рукав. Вошли во второй – и развернулось вверху звездное небо, на первый взгляд чем-то даже подобное видимому над Землей. Как и в обычном небе, здесь тьму разделяла наклоненная и размытая полоса из множества звездных точек: проекция плоскости вихря, здешний млечный путь. Яркие близкие звезды образовали характерные фигуры, хотелось даже поискать среди них Орион, Плеяды, Медведиц, Кассиопею – или, не обнаружив, дать название здешним созвездиям: вот Паук, вон Ожерелье, Ромб, Кленовый Лист, Профиль… Сходство было и в том, что звезды мерцали, меняли цвета от красного на зеленый, от голубого на желтый – будто во влажной послегрозовой атмосфере.
Но так представлялось лишь на первый взгляд. Уже при втором становилось заметно собственное движение звезд, скоплений их и целых участков Галактики. Разрушались иллюзорные «созвездия»: выворачивался Ромб, рвалось на части Ожерелье, искажался Профиль; возникали новые характерные группы. Было в этих движениях миров что-то от половодья, от танца закручивающихся друг около друга водоворотиков на стремительной речной глади.
В ритме с движениями звезды меняли цвет и блеск, пульсировали. Точнее, это Галактика пульсировала-играла частями своего громадного тела, только и видимого наблюдателям благодаря вкраплениям звезд, – изменения в них, как и движения их, распространялись ветровой рябью по темной воде пространства. Большинство звезд меняли яркость и цвета умеренно, немногие – беспокойно, резко; время от времени ликующими аккордами световой симфонии взрывались в рукавах Галактики новые и сверхновые звезды.
Александр Иванович не удержался, включил звуковой преобразователь Бурова. Слышимое из динамиков гармонично дополняло видимое над куполом и на экранах: ближние звезды вели – каждая свою – скрипичные мелодии с переливами, мириады далеких создавали – комариными дольками писка – аккомпанемент; был в звуках MB и смущающий душу ропот пространства, и отдаленное аханье, и перекаты, контрабасовый рокот, шорох, гул… Не просто музыка, не оркестр из миллиардов инструментов – проявляла себя звуками другая сторона Вселенского жизнедействия.
И соединение пространственного образа звездного вихря со сложно-ритмичной картиной изменений в нем, видимой и слышимой, давало впечатление простой, ясной и величественной Цельности. Не мертвый поток нес и создавал в турбулентном кипении Галактики вихри и струи: было во всех струях, всплесках и колыханиях MB нечто превосходящее любые течения и волны мертвой субстанции, что-то подчеркнуто резвое, стремящееся выразить себя – живое. Эти потоки могли течь и в гору, эти вихри сами могли вовлекать, закручивать в себе окрестную среду.
Да и то сказать: если материя не жизнь, значит она – мертвечина. Середины нет.
Они смотрели, слушали, чувствовали и думали – каждый свое.
