Однако никакое кино не могло сравниться с увиденным на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, открывшейся в 1936 году. Дисней, живи он в ту пору, был бы посрамлен со своим «Лендом». Туда, как на невиданный аттракцион или в молитвенный дом, устремились сотни, тысячи москвичей. Без спешки и давки, в торжественном молчании люди бродили от Грузинского павильона к Туркменскому, от Казахского в залы скотоводства и земледелия.
Как завороженные глядели мы с мамой на вызывающе яркие яблоки и апельсины величиной почти с глобус, на тыквы и арбузы размером со свинью, и на свиней, похожих на бегемотов. Здоровенные кони с мохнатыми ногами, казалось, доставлены сюда из конюшен Ильи Муромца.
Ни у кого, ни у одного шпанового мальчишки мысли не возникало стащить хотя бы виноградину с массивных мраморных ваз, словно оседавших под тяжестью сказочных фруктов. Неправдоподобные масштабы и подавляюще изобилие заставляли чувствовать себя лилипутами в стране Гулливера. Впечатление от грандиозного спектакля было таково, что не хотелось ни есть, ни даже куснуть эти декоративные экспонаты, хотя ведь они где-то выросли, созрели и, наверное, кто-то же их ел.
Обыденная жизнь была сильнее зрелищ. Вернувшись домой, мы с наслаждением уплетали котлеты с мятой картошкой и кислой капустой, а мама еще и блинчиков напекла.
Надо признать, что по карточкам иногда давали и мясо, и селедку, но и то и другое приходилось ловить в ГУМе или в «Марсе» (так еще долго назывались продмаги на Верхней Сыромятнической улице и на углу Костомаровского переулка).
К достопамятному 37-му году карточки отменили, но в разговорах продовольственная тема преобладала, хотя и с заметными новациями: «Слышали? В Марсе воблу выбросили… В ГУМе огурцы выкинули… Ночью Сидорова взяли… Нет, жену не забрали… А в булочной конфеты дают…»
Большой террор, быстро набирая силу, катился по городам и весям, хотя слова такого — «террор» — никто не произносил или просто не знал. Каток, возможно, уже прошелся по ближней улице, по нашему переулку, но пока еще катил мимо нашего двора, нашего дома и нашей квартиры.
Дома, казалось, все идет по-прежнему, хотя тишина становилась неспокойной, настороженной, когда родители тихо и вскользь называли знакомые или незнакомые фамилии и тут же умолкали, словно боялись накликать беду. Дни шли за днями в обычных хлопотах, заботах, разговорах. Но однажды ветер, гулявший вроде бы далеко, обдал меня холодком.
* * *
Осень 37-го года. Я сижу дома в кресле и читаю газету «Известия». Там опубликован интересный, но страшноватый материал: «Последнее слово» приговоренных к расстрелу. Каких-то Рыкова, Бухарина, Пятакова… Мне их не жаль, я их не знаю, но если подумать, что эти их речи — самые-самые последние слова людей перед смертью, становится жутко. Но почему они не прощаются с женой, с детьми, а все, как один, обзывают себя гадкими словами? Почему прокурор Вышинский ругает их, как на базаре, называя «подлыми псами», «подонками-троцкистами» и «грязными врагами народа», а заканчивает чтение приговора фразой «собакам собачья смерть»? Если осужденные не так уж и виноваты, судя по молчанию моих родителей, то почему никто из них ничего не скажет в свое оправдание? А если они и вправду восстали против советской власти, почему не встречают смерть, как герои?
Мне, одиннадцатилетней ученице четвертого класса, прочитавшей «Овода» и «Графа Монте Кристо», где жертвы до последнего вздоха сражаются с гонителями, виделось что-то странное и неестественное в этом страшном спектакле, который много-много лет спустя назовут «трагическим фарсом». Оказалось, что Сталин обещал помиловать тех своих бывших соратников, кто всенародно обольет себя грязью. Но так и не смог. Мы ничего обо всем этом не знали.
Это был второй крупный «показательный процесс», а первый, когда к расстрелу были приговорены Каменев, Зиновьев и заочно Троцкий, прошел в 36-м году, но его подробности мне не запомнились. Мимо меня прошел и еще один громкий процесс 37-го года над очередными «врагами народа». То ли школьные дела отвлекали, то ли уже терялась острота восприятия повторяющихся драм, которые разыгрывались где-то далеко от моего дома. Однако слово «ежовщина» было уже хорошо знакомо. Оно звучало как «хованщина», как название некоего страшного всенародного действа, режиссером которого якобы был нарком внутренних дел Ежов Николай Иванович — маленький человек с прозрачно-светлыми глазами и короткими волосами бобриком. Он примелькался в газетах, а Сталин, продюсер этого действа, оставался в тени. Одни боялись упоминать имя Сталина, другие считали, что он вроде бы и ни при чем.
