Запретная любовь к чужому велосипеду нашла некоторое утешение в собственной двухколесной собственности потому что быстрая езда отныне и впредь стала одним из моих пристрастий. Года через два, когда мне было лет одиннадцать, отцу на заводе дали ордер на приобретение велосипеда. В моем владении появился тяжеленный мужской драндулет Харьковской сборки тридцатых годов. Вместо седла мне приладили подушку, ибо ноги едва доставали до педалей, на которые надо было наваливаться всем телом, чтобы приводить колеса в движение. Это было очень своеобразное транспортное средство, но я его искренне любила, чистила и холила.
Севе его отец тоже купил похожий агрегат, только не с прямыми рулевыми ручками, а с круто изогнутыми наподобие бизоньих рогов. Длинноногий Сева почти лежал на руле, как гонщик перед финишем, но скорость выжимал гораздо меньшую. Иногда мы всей кавалькадой отправлялись за три километра на станцию Правда за мороженым или, по субботам, в Заветы Ильича встречать родителей, возвращавшихся с работы из Москвы с неподъемными сумками, полными хлеба, картошки и чего-нибудь вкусненького. Сумки подвешивались на руль, и мы устремлялись домой, а родители топали пешком за нами.
Одним из самых приятных летних удовольствий был поход в кино.
В парке возле детского дома рядами стояли скамейки, перед которыми в дни показа фильмов натягивали желтое полотнище — экран. Вход был открыт для всех, и для дачников в том числе. Мы с вожделением ждали вечера, ибо с утра прокатывался будоражащий слух: «Сегодня — кино!» За час до начала занимали места на скамейках — для себя и для мам.
Картины были, как правило, двух сортов, хотя чистая любовь с поцелуями радовала нас и в тех, и в других. Одни фильмы поднимали настроение, другие крепили дух. «Веселые ребята» чередовались с «Тремя танкистами». На другой день очень хотелось подпевать Жорику: «Сердце, как хорошо на свете жить!» или «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой!».
Однако истинная благодать снисходила на меня при возвращении домой после киносеанса.
Экран гаснет, и все мы сразу оказываемся в теплой темноте ночи. Лишь оконца наших домиков поблескивают вдали. Идем длинной аллеей сквозь густой аромат цветов на детдомовских клумбах. Кто-то тихо переговаривается. Мы с мамой идем молча. На душе особенно радостно и уютно. Рядом мамина теплая рука, а в фильме жили такие красивые хорошие люди…
Эти благостные фильмы со счастливым концом удивительно приятно действовали, и хотелось продлить удовольствие. Выскальзывая на пару минут из нирваны, я в темноте тайком срывала пяток роскошных пионов с клумб вдоль аллеи, чтобы дома поставить в вазу. А букетики из гвоздик, резеды и ноготков две детдомовские девочки, бывало, сами совали в руки маме, которую они называли Лидинькой.
Если летняя детская пора представляется отдельными яркими картинами, то осенне-зимнее московское житье видится единым спектаклем нон-стоп с повторяющимся действом без особых постановочных трюков. Не декорацией, не реквизитом, а всегдашним участником этого действа был наш полуконцертный красно-коричневый рояль.
Первым предметом — предметом не мебели, а любви, — который мама поселила в новой квартире, стал великолепный рояль знаменитой фирмы «Штейнвег», той, что в Америке потом стала называться «Стэнвей». Инструмент был куплен в 1929 году при НЭПе, по случайному объявлению в газете, у владельца какой-то мясной лавки, которому бывший московский губернатор, Кисель-Загорянский, отдал его за долги перед своим отъездом за границу.
Рояль был настоящим красавцем со звучным бархатным тембром голоса. Как только мама ставила ноты на изящную резную подставку, я с ногами забиралась на его большую блестящую крышку и замирала. В большой комнате он очень гармонировал со старинными креслами, морозовским письменным столом и книжным шкафом, доставшимися от Герасима Ивановича. Но рояль был не мебелью, а живым существом, которое мама любила, наверное, лишь чуть меньше, чем меня. Я тоже видела в нем члена семьи, почти брата, но которого можно не ревновать к маме, потому что мне в голову не приходило, что можно с кем-то делить мамину любовь. Не надо мне было родных братьев и сестер. Отец тоже так думал, хотя и по иной причине. «К чему плодить нищих», — говорил он.
