Клиф хочет ее. Мысль об этом опьяняла и страшила Эди. Укрывшись в спальне, она села на кровать и коснулась пальцем губ, которые какие-то секунды назад он так жадно целовал. Клиф заставил ее чувствовать то, что она чувствовать не хотела. Он заставил ее вспомнить, что ради бабушки она давно уже забывает о себе. Он – Казанова, испытанными приемами сбивающий ее с истинного пути, дьявол, соблазняющий ее. И соблазн этот был так сладостен, так желанен.
Эди сняла халат, легла под одеяло и погасила на тумбочке лампу. Клиф пытался ее предостеречь, отпугнуть от себя, но ее тянуло к нему, как ребенка неодолимо тянет к огню, хотя результат обычно один – ожог.
Да, крепкий орешек, но у нее было чувство, что женщина, которая сумеет расколоть его скорлупу, будет счастливейшей женщиной в мире. Потребуется много терпения, но, как она сказала Клифу, у нее хватает терпения на тех, кого она любит.
Эди внезапно села на постели: мелькнувшая в глубине сознания мысль поразила ее. Неужели она влюблена в Клифа? Нет, это невозможно. Но если так, она надеется, что в результате у нее не образуется язва.
Солнце только-только показалось над горизонтом. Клиф устало потянулся, одернул рубаху, задравшуюся на плоском, твердом животе.
Он был рад солнцу, изгнавшему мрак, который окутывал все кругом. Клиф надеялся, что оно изгонит мрак из его души, поможет побороть чувства, с которыми он боролся вот уже две ночи подряд.
Эди… ее имя вызывало в нем жажду. Поцелуй, который он похитил у нее две ночи назад, был острой закуской перед пиршеством и лишь разжег в нем аппетит.
А она оба эти дня избегала его, уходила к себе почти сразу, как он приходил вечером, и не появлялась, пока он не уходил утром. Это облегчало положение. Но ничто не могло облегчить угрызения совести, когда он вспоминал про поцелуй.
Он был с ней груб и резок, куда грубее, чем ему хотелось бы. Но надо было напугать ее, отвратить ее от себя. С первой минуты их знакомства между ними проскочила искра. Клиф все время чувствовал возникшее напряжение и знал: Эди чувствует то же самое. За прошедшие два года его уже настигало желание. Это был старый враг, и он научился бороться с ним при помощи физических упражнений и постоянного жесткого контроля над собой. Но в то мгновенье, две ночи назад, когда он держал теплое, обольстительное тело Эди в объятиях, Клиф понял, что еще немного – и потеряет самоконтроль. Потребовалось огромное усилие воли, чтобы оттолкнуть ее от себя.
Последние две ночи тянулись бесконечно. Клиф спрашивал себя, что было бы, если бы он тогда не отстранился. Сама Эди не сопротивлялась, это точно. Напротив, с готовностью ответила на поцелуй, вызвав в его уме мучительные картины того, что могло быть, если бы… Клиф не удивился бы, если бы утро застало его мертвым от отравления содовыми таблетками, а в вахтенном журнале вместо записей оказались бы эротические картинки, созданные его воображением.
– Доброе утро.
Клиф подскочил при звуке ее хриплого со сна голоса, удивляясь, как это Эди отважилась выйти из спальни до его ухода. Он глядел, как она пересекает комнату – сомнамбула, готовая совершить ежедневный набег на холодильник. Она не повторила ошибки – ни намека на персиковую ночную рубашку, каждый дюйм ее тела был скрыт пышными складками пестрого восточного халата.
– Доброе… – пробормотал Клиф, не в силах оторвать от нее глаз, в то время как Эди, схватив с полки кувшин с апельсиновым соком, поднесла его к губам. На его лице промелькнула улыбка.
– Что тут смешного? – заметив это, спросила Эди, измученная двумя ночами, когда она ворочалась до утра с боку на бок, не в силах сомкнуть глаз. Ей казалось, что она не спит уже много недель, а виноват в этом он.
– Мама всегда шлепала меня, когда я пил прямо из кувшина. – Улыбка Клифа дрогнула. В ней была и радость, и печаль – он вспомнил бои с матерью из-за его привычки пить молоко прямо из кувшина. Клиф подумал о том, как давно не был у матери, не говорил с ней, и его охватил жгучий стыд.
Эди заметила, как смягчились его черты, и обычная ее утренняя раздражительность несколько ослабла.
