Димка же, боюсь, в то время не отвечал ни одному требованию. Однако жизнь широка и возможностей в ней много, — нашлась же Надя, например, — с умом только подходить нужно и цель намечать по возможностям, а ему этого понимания и не хватало, вот и лез в воду, как говорится, не зная броду. Окунётся, побарахтается беспомощно и потом долго от унижения откашливается. И так не раз.
В прошлый вечер Димка на «вдову» нацелился и промахнулся, а в этот с тем же успехом на артистку. И что его туда занесло, понять трудно. Артистка эта, по-моему, на земле одними мечтами тщеславными держалась, да ещё дымом табачным. Но он, видимо, родственную душу творческую вообразил и взволновался. Вёл себя неумело и жалко, как всегда. Заговорил фальшивым бодрым голосом пожившего и повидавшего человека:
— Что же вас ждёт, девушка, после училища?
— Работа, — отвечала она, моментально оценив Диму и скучно выпуская табачную струйку.
— Во МХАТе? — сострил Дима плоско и неудачно.
— МХАТ устарел, между прочим.
— Так уж и устарел?
— А вы давно там бывали?
Дима замялся.
— Понятно, — сказала девушка. — О «Современнике» слышали?
И хотя Дима, конечно же, был передовым и поклонником «Современника», а не тогдашнего МХАТа, однако выглядел чуть ли не ретроградом. Вот к чему приводит неумение разговаривать с девушками. Мне его жалко стало, и я пошёл на кухню, к Лиде.
— Где ты эту артистку откопала?
— Что, понравилась?
— Мне-то? С ума сошла! Димке.
— Она девушка серьёзная.
— Увы, заметно.
— Сочувствуешь?
— Почему бы и нет?
— С девушками нужно уметь обращаться.
— А если человек не умеет? Что ему делать прикажешь?
Лида пожала плечами.
— Слушай, Лидка! Может, ты ему что-нибудь полегче подыщешь? Они ж у тебя табунами пасутся.
— Так уж табунами…
— Ну, косяками. Зааркань какую-нибудь смирную.
— Ему не смирная нужна, — сказала Лида, однако мысль свою не уточнила, задумалась.
А я, натолкнув её на мысль, отошёл, успокоенный, уверенный, что Диму она выручит. Правда, каким образом, я, конечно, не представлял.
В гостиной тем временем Олег налаживал музыку. Разумеется, это был уже не примитивный патефон и не устаревший проигрыватель, а магнитофон. Правда, не «грюндиг» и не «сони», а громоздкий, тяжёлый ящик из пионеров прогресса. Причём не только технического, но и своего рода общественного, ибо ящик извлекал звуки, которые официальные программы не транслировали. Годы соответствовали поговорке: «новое время — новые песни». Раньше консерваторские воспитанники заливались о любви и достижениях, теперь самодеятельные барды хрипло откликались на злобу дня.
То придумают песню о начальничке, который в машине толковал про Сталина, пока машина не перевернулась и начальника вместе с шофёром не «доставили на Таганку в больничный покой», то про гражданку Парамонову, уличившую мужа в неверности и потребовавшую: «Ты людя́м всё расскажи на собрании!» И наконец Олег включил любимую, про человека пострадавшего и вернувшегося, который пьёт и смотрит в небо, где…
…облака плывут, облака,
в милый край плывут, в Колыму,
и не нужен им адвокат,
им амнистия ни к чему…
. . .
а я цыпленка ем табака,
я коньячку принял полкило…
— Сильная штука, — говорил Олег. — Кто бы мог подумать, что он такое выдаст!
Речь шла об авторе, недавно ещё известном лишь поверхностной весёленькой комедией.
— Я и сейчас думаю, — сказал Игорь.
— О чём думаешь?
— Не могу увязать два таких взгляда на жизнь.
— А что такого? У многих глаза открылись.
— Как у Тарелкина?
— Какого Тарелкина?
— Что впереди прогресса побежал, когда прогресс объявили.
— Это ты зря. Если у человека талант, закапывать его ни к чему.
— Кроме таланта совесть иметь нужно.
— В чём же ты его бессовестность видишь? Он не знал… А ты знал? Ты не верил разве?
— Не в этом дело. Верить он мог. Предположим, верил. Но жил он слишком хорошо, чтобы говорить от имени тех, кто жил плохо.
— Да ведь те, кому плохо пришлось, могут такую песню и не написать. А он смог, и мы его слушаем. Его!
— Я ему не верю.
— Ну, даёшь! Что ж он и теперь, по-твоему, неправду говорит?
Споров в то время много было, как и точек зрения. Но Игорь по характеру к спорщикам не принадлежал. Никогда не замечал я у него стремления во что бы то ни стало утвердить, навязать своё мнение. Он только излагал его, и можно было легко ошибиться, решив, что в споре его нетрудно одолеть. На самом деле другое было. Если Игорь чувствовал, что мысль его оппоненту не по плечу, а признать это он не желает и упрямо атакует танк кавалерией, как польские уланы в тридцать девятом году, Игорь огонь прекращал первым.
