9.12.1933. Мариинск, Зап. Сиб. края, УРО Сиблага ОГПУ.
То ли раскрыт был семафор, не знаю почему, но рано утром сегодня, когда бежал я поговорить с тобою, — стоял на переезде пассажирский. Дымил облаками пара, вдыхал, смотрел он в твою сторону. Чтоб не обходить — шагнул я через площадку, а сойти не смог... Слишком глубоко вдохнула грудь запах легкой гари и утренней вагонной краски, чересчур заманчиво пахнуло на меня широкими крыльями пространства славное слово — дорога!
Прыгал на ходу...
Несколько дней люди ходили как бы в ломком хрустальном стакане. Висел сверкающий иней, опушал ресницы, торопил шаги, освежал щеки утреннею ходьбой. И казалось, над головой и под ногами одинаково синее, и ночью, и днем, стелется хрустящее звездами небо. А дома, как продавцы шаров, стояли — смешные! — с радужными пузырями дыма над головой. Ломается под ногами звонкая тишь, а из тяжелого морозного тумана вырывается заиндевевшая лошадиная морда с такою славной звездочкой на лбу...
Потом вдруг теплый снежный ветер... Тяжелый, сырой, бьющий в лицо, как складки поднимающегося занавеса. Как хорошо знаю я его, мутный ветер родины, в котором дыхание близкой весны...
И тяжело забуранило — меня в чувства, Мариинск — в снега... Пурга... Пурга... Пурга и тайга... Знакомые давно, овеянные романтикой. Детства слова. Щемящие... Таинственные... Под шумы пурги идет время. Вот уже вторая декада кончается здесь, может, уже хоть одно из моих писем у тебя, может, через несколько дней ожидания будет у меня листок из твоих рук... Родная! Родная! Звенят тишиною мои одинокие вечера в мыслях, словах к тебе, о тебе. Шли мне скорее свои слова. Ты слышишь меня? Беспокоит меня твое здоровье и, как писала, «очень временная» работа. Так долго ничего не знаю... Если бы береглась ты, как мне хочется этого, если б имела возможность жить, как думается, тогда спокойнее...
Если б мог я через расстояние это взглянуть, присмотреть за тобою... Тяжело быть вместе только мыслями, когда тебе давно уже нужен и отдых, и покой, а думать о себе ты совсем, совсем не умеешь.
Как всегда я здоров и бодр. Живется мне неплохо, немного далеко ходить на работу, но я не особенно мерзну. Да и зима теперь мягкая, как будто не в Сибири...
Береги себя, родная, да шли мне скорей свои слова.
Привет всем домашним. Мариинск ЗапСибкрая. УРО Сиблага ОГПУ.
Деньги я получил уже все.
20.07.34. Минск.
Как мало нужно женщине. Маленькое слово и родная забота. Только сейчас получила все три письма. А то все предыдущие дни — неодолимая тревога.
Я не расстраиваюсь. Читаю понемногу. Везти в Москву не хочется. А отвозить назад? А после это снова затянется. Сделаю. Только мне надо писать, чтобы спокойно трогаться.
Ты ни о чем не беспокойся. А спать и есть надо конечно.
Сейчас, сегодня, едет Мария Константиновна. С нею тебе веселей будет. Наверно, будет до первого. Она полагает, что доставит тебе хлопот. Убеди ее, чтобы спокойно прожила все время у тебя. (... )
Смотри за собой. Спи и ешь. Я поправилась немного. Ем так много, что трудно и представить.
Глаза, чело, родные.
Женя.
* Минск. (Без даты. — Т. К.)
Последнее письмо твое снова о том, чем я жила в Сибири(...). И может быть, неслучайно: сегодня во сне я снова была там, блуждала по лесу, в топи, при бурных речках и с ясностью в мыслях. От того, что стало постоянным в моих днях, именно, моих — не наших, ведь это только женщине нужно — эти твои слова бесконечной искренности — ветерок не подует — слова, которые не повторяются как слова, а начинают жить жизнью того, кто произнес их.
И сразу почувствовала тревогу. Ощутила твои родные руки. Это богатство. Как всегда. И этого нельзя ничем нарушить.
Работаю понемногу, играючи. Много сплю, ем. Дождь мешает попользоваться речкою, воздухом, лесом. Жду, может, мы вместе пойдем за грибами. Их много в этом году. Мама начинает солить рыжики.
Вчера была снова в Издательстве. Третьего тома нет. Окончательно. Ну, ничего, он самый маленький — 26 авторских листов. Сделаем.
Как там наша гостья? Передавай ей привет. Старика жалко мне. Поехал зря, а приехал — уже назначили другого. Дикость. Но он уверен, что устроится.
