Как хорошо, что свободен ты относительно, что работаешь, что дышишь, что живешь, что пишешь мне яркие бодрые письма. Как хорошо. Это все, и как много этого, и в то же время как этого всего мало, потому что мы еще не вместе. Но я день за днем отвоевываю это наше «вместе», буду много работать и буду скоро у тебя.
Успокой меня — купи валенки, боюсь, что отморозишь ноги. Можно ли прислать посылку?
Не может ли твое учреждение сделать запрос Минскому горсовету о том, имел ли ты право голоса? На руки теперь справок о нелишении права голоса не выдают. Отвечают только на запросы.
Будь здоров! Береги себя!
Приветствуют все. Женя.
16.11.1933.
Родной мой! Слышишь ли ты меня? Неужели еще ни одного моего письма не получил? Тяжело это и обидно. Знаю, что нужно тебе мое слово, моя радость, что скоро увижу тебя, потому что я ликвидирую тут все, не останавливаясь перед самым трудным, чтобы скорее уехать. Там у тебя, с тобой буду работать и радостно дышать крепким бодрым морозом. Разве я не сильна, потому что есть у меня твое слово, я слышу тебя и увижу.
Теперь я «очень временно» работаю в Беллите, работа, правда, нервная, но, пожалуй, мне теперь такая и нужна. Хочется услышать от тебя еще слово о моем приезде, но расстояние так далеко. Письма идут бесконечно долго, а мне нужно быть в Новосибирске.
Что с тобой? Тревожишься ты, боишься за мою слабость, нездоровье. Напрасно, Аль, — я совсем, совсем здорова, как никогда прежде.
Верь мне. Как всегда.
20.11—19.33.
Ворчливый старикашка положил мне на стол твое письмо. И хорошим-хорошим показался. Вот что ты делаешь через огромный свиток пространства! Семь дней мчится ко мне слово родных губ твоих. Семь дней тащится оно в сером конверте, чтобы расцвести у меня в руках невиданными цветами невиданных радуг, гореть не угасая. Пятое оно сегодня, слово твое, пять больших-больших радостей в одну эту декаду. Девятого — первое, а перед этим месяц томительного ожидания, тревоги и разнообразнейших предположений.
И все мы играем в прятки, родная! Письма, в которых я писал о получении твоих, расходятся с новыми, в дороге еще, а ты тревожишься, что я ничего не получил. Думаю, что у тебя уже должны быть к сегодняшнему дню и более поздние письма. Писал вчера тебе, рад писать сегодня в тишине, как будто и с тобою. И вчера еще писал, чтобы дождалась весны в Минске.
Ночью почувствовал, идя домой, что это невозможно. Нужно быть вместе нам, а к остальному пробьем дорогу. Только мне тяжело, что ничем не могу я помочь тебе в переезде. Ничем не могу ускорить встречу нашу. Ведь ты понимаешь, что иметь билет— это еще половина, в Сибирь надо собираться хорошо, нужно одеть тебе ноги и голову по-настоящему, без этого нечего думать о дороге. А ты еще посылаешь мне зачем-то деньги! Журить, журить тебя надо, родная! И потому, что — надо иметь эти деньги, чтобы посылать их, и потому что я уже акклиматизировался и не мерзну, и если отвечал утвердительно на вопрос о присылке куртки, то только исключительно потому, что ты не поверишь, что не холодно мне, и будешь тревожиться. Одно только хорошо: может, они помогут подыскать комнатушку родной моей. В зиму, в веселый снежный день сегодняшний, жду родную весну. Жду и знаю, что слышишь ожидание мое. Крепко и хмельно оно, как весенние соки, выгоняющие в рост деревья и травы.
Жду!
А снежок падает и падает, и вокруг так радостно — бело, что даже больно от белоснежной радости этой.
Хочу, чтобы был у тебя сейчас тоже вечер прозрачной синевы и мерцающего снега. Чтобы радостью встретила ты его.
Здоровья тебе. Пойду на почту, чтобы письмецо двинулось сегодня.
(Подпись)
P. S. Про это нужно договариваться теперь. Ты уведомляешь заблаговременно о дне выезда своего. В случае — я двигаюсь с места — телеграфирую. Справки о «голосе» больше не добивайся. Я узнал, что действительно делаются запросы, а билет мой прибереги на случай, если с запросом затянется.
Привет домашним.
(Подпись)
20.11.1933.
Так долго идут письма. Я знаю только то, о чем думал, чем дышал ты 6—7 дней назад. А теперь, а вчера, а ночью? А всегда и везде без меня?
