Пока не услышал о явном соответствии личностей донны Лючии дням недели: они хоть и разные, но более суток никогда не задерживаются. Это все упростило: жить по дням недели, как все люди, Ди научился аж в раннем детстве.
Донна Лючия досталась ему в пятницу – день, когда в утренних авианалетах попадались молитвенные коврики, а вечерние – с удвоенным усердием концентрировались вокруг джума-масджидов. Ди не удивился бы, будь пятничная личность донны Лючии приверженцем ислама, но она оказалась любителем баскетбола. Высоким. Строгим. Чернокожим.
– Феликс, сэр, – уронила донна Лючия рокочущим басом и протянула Ди сухую твердую ладошку. На запястье синели круговые отметины от наручников или веревок. Ди поднял брови. Главврач ответил искренним и чистым взглядом.
В ту пятницу, добравшись из клиники домой, брезгливый Ди сжег свою уличную одежду и ботинки. Феликс попросил разрешения увеличить во флигеле дверной проем – вверх.
– Зачем? – полюбопытствовал Ди, взирая сверху вниз на весьма невысокую и весьма упитанную, несмотря на прежнее место жительства, донну Лючию.
– Я задеваю головой при входе, сэр, – объяснила та. И показала шишку, внезапно набухшую на лбу.
Стигмат. Ди задумчиво огладил пальцами деревянную притолоку. Настроение улучшилось.
– Хорошо. Что-нибудь еще?
Немного помявшись, Феликс пожелал оборудовать за гаражами крохотную баскетбольную площадку с корзиной. И каждую пятницу донна Лючия, облачившись в короткие мужские шорты и майку-борцовку, исправно стучала мячиком по бетону.
Следующим утром, в субботу, Ди познакомился с Фрумой-Дворой. И остался без завтрака и обеда: благочестивая домработница соблюдала шаббат, проводя свой день на кухонных табуретах и время от времени сокрушаясь отсутствием приготовленной загодя вареной чечевицы.
В принципе, Ди не возражал против здорового образа жизни – как известно, голодание раз в неделю даже полезно. К тому же, перед уходом Фрума-Двора все же оставляла на столе, рядом со странным канделябром, полыхающим множеством свечей, тарелку грубо нарубленных бутербродов с отдающей чесноком мешаниной из плавленого сыра, майонеза и, кажется, вареных утиных яиц.
Фрума-Двора одевалась в мешковатые вязаные платья мышиных оттенков, прятала волосы под кудлатый парик и щеголяла неожиданно кокетливыми туфлями на каблуках-стаканчиках. При редких встречах – когда Ди не успевал поутру убраться вовремя – Фрума-Двора визгливо укоряла хозяина в том, что он практически не бывает дома.
Это – да: убедившись, что донна Лючия обжилась и освоилась, а личности ее привязались к дням недели и сверх того не меняются, Ди вернулся к прежнему образу жизни. После смерти родителей он не мог находиться в светлых, любовно обставленных комнатах: каждый предмет, каждая тень не просто напоминали – кричали…
Возвращаясь после захода солнца, Ди не зажигал свет. Выкрученные из плафонов, холодильников и прочих мест лампочки он велел донне Лючии вынести прочь – на помойку, в церковь, в джума-масджид, куда угодно.
Герр Линденманн – ее воскресная личность – послушно подставил недавно законченную корзинку. Ди – отчего-то очень аккуратно – ссыпал разнокалиберные лампочки на ее устланное можжевельником лыковое дно. Мирное шуршание и позвякивание стекла успокоили Ди, и он не проследил за дальнейшей судьбой ламп. А зря: герр Линденманн, совершив тактический обход территории, вернулся в гостевой флигель и припрятал добычу под шкаф.
Полезным он оказался человеком: стряпал тушеные утиные грудки и питательные, легкие для желудка салаты, чинил унитазы, краны и лестничные ступени, с явным удовольствием стирал и гладил Ди одежду. И плел лыковые корзинки, тихо что-то мурлыча на редкость приятным баритоном.
Случалось, что, забываясь, герр Линденманн принимался распевать во весь голос, и Ди невольно жалел, что этот во всех отношениях положительный человек – всего лишь воскресная личность донны Лючии. Ему бы в театр, на оперные подмостки.
Ди нравилась музыка, особенно старая – из тех времен, когда миром не правила война; люди не ели домашних питомцев и тем более – других людей; в доме работали все лампы и выключатели; по вторникам приходили обедать тетя Джулия и дядя Юури; а до роковой поездки родителей оставалось добрых полсотни лет.
