– Мои руки! – выговорил он. – Вы говорите о моих руках!
К этому часу солнце уже давно село. Небо заволокли грузные дождевые тучи, настала тьма. Воздух был пронизан сыростью, предвещавшей близкий ливень. Он шагал по берегу Бьевра. Вновь увидел дом с башенкой и наконец остановился перед высокой стеной, что огораживала усадьбу со всех сторон. Издали до него временами долетали звуки виолы учителя. Они взволновали его. Он прошел вдоль ограды до самой реки; цепляясь за корни дерева, оголенные быстрым течением, он с трудом обогнул стену и взобрался на пригорок – здесь уже начинались владения Сент-Коломбов. От старой раскидистой ивы остался теперь один ствол.
И лодки тоже больше не было. Он подумал: «Ива погибла. Лодка затонула. Здесь я любил девушек, которые нынче, верно, уже матери семейств. Я познал их невинную красоту». У ног его больше не суетились куры и гуси – значит, Мадлен здесь не живет. Прежде она загоняла их по вечерам в курятник, и ночью слышно было, как они возятся, кудахчут и гогочут внутри.
Прячась в тени ограды, он пошел на звуки виолы, к хижине своего учителя, и, закутавшись поплотнее в дождевой плащ, приник ухом к дощатой стенке. Он услышал протяжные жалобные арпеджио. Они напоминали импровизации Ку-перена-младшего,[11] которые тот исполнял на органе в церкви Сен-Жерве. Сквозь узенькое оконце сочился тусклый свет. Потом виола умолкла, и он услышал, как учитель заговорил с кем-то, хотя ответа не расслышал:
– Мои руки! – воскликнул он. – Вы говорите о моих руках!
И еще:
– Что вы так внимательно разглядывали, пока молчали?
Спустя час господин Маре удалился, все тем же неудобным путем, каким и пришел сюда.
Зимою 1684 года одна из ив треснула под гнетом ледяного покрова и обрушилась в воду вместе с береговою кромкой. Теперь в образовавшейся пустоте стал виден домик лесоруба за рекой на опушке. Господина де Сент-Коломба весьма опечалила гибель ивы, тем более что она совпала с болезнью Мадлен. Он проводил много времени у постели старшей дочери. Он страдал; он искал и не находил слов утешения. Он гладил истаявшее лицо дочери своими старческими руками. Однажды вечером, во время одного из таких визитов, она попросила отца сыграть «Мечтательницу», некогда сочиненную для нее господином Мареном, который любил ее в те времена.
Но он отказался и в гневе покинул комнату. Затем воспоследовал печальный, всем известный период. В течение десяти месяцев господин де Сент-Коломб не только хранил упорное молчание, но и не брал в руки виолу; подобное отвращение впервые посетило его. Гиньотта давно умерла. Он так ни разу и не притронулся к ней, не коснулся ее распущенных по спине волос, хотя его снедало желание. Некому было теперь подавать ему глиняную трубку и кувшинчик с вином. Он отсылал слуг в их каморки спать или играть в карты. Он предпочитал сидеть в одиночестве – либо дома, за столом с канделябром, либо в своей хижине, со свечою в шандале. Он не читал. Не открывал свою нотную тетрадь в красной марокеновой обложке. Он принимал учеников, не удостаивая их ни единым взглядом, не шевелясь, и в конце концов пришлось сказать им, чтобы они больше не приходили играть перед ним.
И все это время господин Маре являлся по ночам к хижине и, приникнув ухом к дощатой стенке, слушал молчание.
Однажды днем Туанетта и Люк Парду приехали в Версаль, дабы поговорить с господином Маре, игравшим там в это время: Мадлен де Сент-Коломб заболела оспой и лежала в сильном жару. Опасались, как бы она не умерла. Один из гвардейцев сообщил господину Первому музыканту, что его ждет на улице какая-то Туанетта.
Марен Маре вышел к ней весьма недовольный, весь в кружевах, в туфлях на высоких каблуках с красно-золотыми бантами. Вид у него был крайне озадаченный. Все еще держа в руке записку, он первым делом объявил, что никуда не поедет. Потом осведомился о возрасте Мадлен. Она родилась в тот год, когда умер король. Следовательно, нынче ей было тридцать девять лет; Туанетта сказала Марену, что ее старшей сестре непереносима мысль встретить свое сорокалетие старой девой. Однако муж Туанетты, господин Парду-младший, считал, что Мадлен попросту свихнулась. Сперва она принялась есть хлеб из отрубей, затем наотрез отказалась от мяса. Теперь женщина, сменившая Гиньотту, кормила ее с ложки. Господин де Сент-Коломб вбил себе в голову, что нужно давать больной персиковый сироп, дабы спасти ее от смерти. Эту причуду он унаследовал от жены. Когда Туанетта произнесла имя господина де Сент-Коломба, Марен Маре прикрыл рукою глаза. Но Мадлен не могла проглотить ни капли, ее рвало. Господа из Пор-Руаяля уверяли, будто оспа приводит людей к святости и затворнической жизни в монастыре, однако Мадлен де Сент-Коломб объявила, что истинная святость – это служение ее отцу, а наилучший монастырь – его хижина на берегу Бьевра, и выше этого ей уже ничего не удостоиться. Что же до обезображенного лица, то, по ее словам, хуже, чем было, все равно некуда: она, мол, и без того усохла как щепка и страшна как смертный грех; недаром же любовник бросил ее, ибо ее груди, когда она исхудала от тоски, сделались не больше ореха. Она не желала исповедаться, хотя здесь вряд ли сказывалось влияние господина де Бюра или господина Лансело. Но она все еще была набожной. Многие годы она ходила молиться в часовню. Она поднималась на кафедру, глядела оттуда на хоры, на ступени алтаря, садилась за орган. Она говорила, что посвящает эту музыку Богу.
