Первая тёща имела четырёх детей: сначала дочь, потом двух сыновей с разрывом в десять лет и снова дочь, доставшуюся мне. Так что старшая дочь годилась младшей в матери, сама же мать давно годилась в бабушки.
Вторая тёща имела только двух дочерей, однако последняя из них появилась как-то случайно и чуть ли не через пятнадцать лет после первой, что не могло сказаться в пользу цветения тёщи ко времени моего появления в составе действующих лиц. Это жаль, потому что вторая моя тёща, как запомнили старожилы, была вообще-то красавица. Одно тут хорошо, что мне досталась всё же младшенькая дочь.
Вторая тёща Ленина не видела и, кажется, совсем не знала, что в мире есть общественная жизнь. Зато в каком-то нэпманском кафе она увидела Есенина, и есть свидетельство, что и Есенин её видел, но будущая тёща неблагоразумно скрылась и не вошла в историю литературы.
Долгое время моя вторая тёща была мне как бы тёщей, поскольку я никак не мог решить вопрос. Но, знаете, она при этом проявила стойкое долготерпение. Хотя, с другой, конечно, стороны, куда же ей было деваться, если дочка всё это терпела… Зато первая тёща никак не терпела и, желая остаться моей единственной тёщей, будила общественность, поднимала её на бой с бытовым разложением зятя.
Сам же зять, гостя у как бы тёщи в Риге, был там обласкан и обкормлен. Всё, чем изобиловал фламандский рижский рынок, все, ещё не изжитые буржуазные яства, бесстыдно выставленные на мраморных прилавках уютных магазинчиков, — всё это, преображённое и оживлённое руками как бы тёщи, являлось предо мной на тарелках, тарелочках, блюдах и блюдцах, лилось в стаканы и стаканчики, в чашки, рюмки и рюмочки…
О, где вы, златые дни? Где оно, то блаженное время, когда одного брака уже как бы нет, а второй, хоть и есть, но всё же — как бы, и это всё похоже на нескончаемый репетиционный период в системе Станиславского, где длится, длится предощущение спектакля, а на публику всё ещё рано.
Да разве же всё это было? Не верю!
* * *
— Почём икра?
— Где икра? Это рыбьи яйца. Рупь тридцать десяток!
Когда к началу семидесятых сложился этот анекдот, десяток куриных яиц действительно стоил рубль тридцать. Цена же икры, которой не было в продаже, сделалась совсем невыносимой. На этой почве и сложился анекдот. Нет, вы подумайте: за десять икринок — рубль тридцать; а это без девятнадцати копеек четвертинка! Или вот: «розовое крепкое за рупь тридцать семь», — как навечно засвидетельствовал Венедикт Васильевич Ерофеев. А сколько же будет икринок (сколько четвертинок или розовых крепких) не в ста, а хоть бы и в пятидесяти граммах икры? Вот и ступай считать, пока не зарябит тебе в очи…
Я это всё к тому говорю, что не лепо ли ны бяшет начать свою книгу с описания тёщ? Нет, не лепо.
Древние римляне полагали, что начинать надо всегда от яйца. Яйцо, мол, и есть всему начало. Возможно, римляне и правы, но от какого же яйца мне оттолкнуться?
Размышляя об этом, я и вспомнил рыбий анекдот, пришедшийся мне кстати. Ведь если икра — рыбьи яйца, то от икры я как раз и хотел бы начать.
Итак…
Из икры мама предпочитала паюсную. Мама не раз говорила об этом. Всякий раз говорила, когда речь заходила об икре.
Сначала в пятьдесят четвёртом, когда я вернулся из Геленджика и рассказал, как тёте Вере принесли контрабандой литровую банку белужьей икры. Икра была паюсной, а все обитавшие в доме оказались нелюбителями паюсной, чего я никак не предполагал: что такие нелюбители бывают.
И ещё, через десять лет, когда моей маленькой дочке понадобилась чёрная икра от малокровия, и деньги мама, конечно же, изыскала, но магазины икрой уже не торговали, и я бегал по разным буфетам, скупал бутерброды.
Вот эти-то обстоятельства и дали маме два случая заметить, что вообще-то она — в отличие от нынешних аристократов пищи — всегда предпочитала паюсную. Конечно, предпочтение это возникло ещё во времена ужасов царизма, но у мамы была крепкая память на предпочтения. Из того же мучительного времени вышло и второе мамино предпочтение, отданное швейцарскому сыру среди иных сыров. Швейцарский мама и полюбила за муки.
