Они совершенно искренне считали, что белый человек гораздо успешнее представителей черной или желтой расы. Конечно, этот научный вывод, впоследствии оказавшийся ошибочным, подхватили тут же настоящие расисты, которые на физиологическом уровне ненавидели негров, монголов или евреев. Для них ученые слова были что бальзам на душу: приятно и возбуждает.
Австрийские философы не являлись расистами в чистом виде, но евреев недолюбливали. Это была особенность австрийского мировосприятия — неприязнь к евреям, хотя те им ничего дурного не сделали. И это даже не было первоначально связано с особенностями философского взгляда, просто немцы в Австро-Венгрии были антисемитами, от учености или неучености тут зависело немногое.
Чем большим патриотом ощущал себя австрийский немец, тем большим антисемитом он оказывался. Почему — понятно. В евреях они видели конкурентов, и часто евреи оказывались богаче и успешнее честного немца. Так что с появлением научного обоснования различия между расами австрийские немцы патриотично уверовали в арийскую миссию белого человека, который, по Блаватской, некогда владел миром. Кто ж ему запрещает снова владеть?
Кроме того, в те же годы языковые факты подтвердили и гематологические исследования. Оказалось, что у людей всего четыре группы крови, и по этим группам можно выявить, какие народы и где проживали. Тут-то расовая теория пополнилась еще одним замечательным звеном: теорией вырождения. По этой чудесной теории браки между разными расами приводят не к улучшению качества человека, а к его вырождению, то есть закреплению дефектных признаков. Это была отнюдь не немецкая идея, а всеобщая. В России она цвела не менее пышным цветом, чем в немецкой среде. Однако только в Германии она дала превосходный результат — породила национал-социализм. Но прежде она стала научным достоянием — со спорами, можно ли переливать белому человеку кровь негра или еврея, не отразится ли это на его умственных способностях, здоровье и потомстве, а потом уж одной из составных частей вошла в патриотическую философию Листа и Либенфельса — любимых философов Гитлера.
К началу XX века Гвидо фон Лист был уже совсем не молодым человеком. Но он сохранил удивительное качество юности — смотрел на мир широко раскрытыми глазами. Это был искренний и наивный мечтатель, однажды уверовавший в силу и красоту языческих немецких богов (а случилось это с ним еще в далеком и счастливом детстве). С тех пор до конца дней он был верен своему идеалу.
Ученый немало путешествовал, его восхищали пейзажи Австрии и Германии — именно тут, в прекрасных творениях природы он видел торжество космической гармонии, которую мечтал вернуть в современный и для него ненастоящий мир. Прошлое ему всегда казалось важнее настоящего, и его он воспринимал восторженно, хотя и с известной долей сентиментальности.
Даже в молодые годы, когда его странствия проходили в веселых компаниях друзей, он испытывал вовсе не те чувства, что его приятели. Когда после дневного перехода они радовались отдыху и с удовольствием попивали алкогольные напитки, Гвидо фон Лист искал уединения, где всем сердцем открывался совершенному миру природы и обращался с восклицаниями к древним немецким богам. А однажды, путешествуя по реке к развалинам древнего римского города Карнунтума, где некогда германцы одержали победу, он совершил первое ритуальное захоронение восьми бутылок вина, расположив их в виде солнечной свастики под аркой Языческих Ворот.
Эта деталь биографии Листа не осталась без внимания Адольфа Гитлера. Он всегда помнил, что именно Лист первым в новейшей немецкой истории отметил 1500-летнюю годовщину легендарной битвы при Карнунтуме и увековечил священным ритуалом славу немецкого оружия и победу германцев над римлянами.
Гвидо фон Лист и в юные годы, и в старости негативно относился к тому, что принято считать буржуазной моралью и техническим прогрессом, он мечтал о счастливой земле предков — затерянном среди гор и лесов уголке, где жива вера в языческих богов, и народ наделен лучшими чертами древних ариев. Современность ему совсем не нравилась. Так что история и изучение текстов и старинных построек были той отдушиной, без которой он не мог бы и выжить.
