– Вот твоя книга… А теперь ты должен уйти.
Она подошла ближе, держа книгу в вытянутой руке, как держат лакомство для большой и опасной собаки, когда хотят ее задобрить. Адам взял томик и сунул за пазуху, даже не взглянув на переплет.
– Дороти… – прошептал он, сжимая ей руки, – я еще никогда не называл вас так…
– Это просто смешно, Адам! – она стояла в застывшей позе, в то время как руки юноши уже обнимали ее. Она глубоко вздохнула и расслабилась. Он ощутил ее всю под шелковой тканью пеньюара. Уткнувшись лицом в прохладную надушенную шею, в мягкие вьющиеся волосы, он прошептал:
– Помоги мне!.. Научи…
– Я не могу научить тебя сочинять, это дается только практикой, – она пыталась взять себя в руки, но голос ее предательски дрогнул.
– Я не об этом. Ты знаешь о чем…
– Мой дорогой мальчик, – сказала она с неопределенной интонацией, тогда как ее руки мягко коснулись его волос. Адам подхватил ее и, спотыкаясь, понес к кровати. На ходу он задул лампу, от чего показалось, что все звезды разом вбежали в комнату.
Той ночью Адам долго бродил по берегу реки, прошагав не одну милю. Он смотрел на знакомые созвездия, с трудом веря в то, что произошло. Его переполняла безумная гордость победы: он, Адам Джемиесон, доказал себе, что он – мужчина. А Дороти… ах, сколько в ней нежности, как она восхитительна! И все же теперь он смотрел на нее чуть-чуть иначе: она больше не была божеством на пьедестале. Она отдалась ему, богиня сошла вниз, в его объятия. И где-то в подсознании таилось легкое чувство сожаления: она не должна была уступать так просто, так сразу.
Это были чудесные мгновения, но, если честно, не совсем то, чего он ожидал на основании прочитанных книг. Все произошло слишком быстро и оставило оттенок грусти. Foeda est in coitu et brevis voluptos.[6] Нет, нет, он не должен так думать. Ведь он испытал восхитительные мгновения.
Дороти… В ее серых глазах вспыхивают золотые искорки, будто солнечные зайчики в зимний день. Ум у нее, как у мужчины, а кожа такая нежная. Скоро она уедет, и он никогда больше не увидит ее…
– Это безумие ехать в такое время по нижней дороге! – говорила Эстер. – Я лично не собираюсь искушать судьбу. Довольно уже того, что сегодня пятница, несчастливый день. Мы не должны подвергать мисс Баретт…
– О, я не боюсь воды, миссис Джемиесон! Чарльз, однако, настаивал именно на этом, коротком, варианте пути: старый мерин Барни хорошо знает дорогу, она пока вполне надежна.
– Тебе, Адам, нет никакой нужды ехать. Оставайся дома!
– Я очень хочу поехать, мама! – Адам сказал это сквозь стиснутые зубы. Новая усвоенная им манера разговаривать с матерью заставила Эстер уступить.
Дели сначала было велено оставаться дома, и она, скрепя сердце, смирилась. Ей сказали, что в половодье на дороге образуются опасные промоины, но если бы ей разрешили, она была готова презреть опасность ради удовольствия провести с мисс Баретт еще несколько часов. И вдруг она услышала:
– Если ты не боишься, Филадельфия, я бы попросила тебя поехать и подобрать для меня шелковые нитки. Мужчин просить бесполезно.
– Хорошо, тетя!
Она кинулась в свою комнату, чтобы приготовить все необходимое для раннего отъезда.
При выходе она столкнулась нос к носу с какой-то долговязой фигурой: это была Ползучая Анни, которая подслушивала у дверей, бесшумно подкравшись на своих длинных ступнях.
Наутро они поднялись с восходом солнца. Адам устроил так, что они с мисс Баретт оказались на одном сиденье. На ней был костюм из ткани в черно-белую клетку, длинная юбка закрывала ноги; широкий рукав жакета касался руки юноши, который чувствовал себя на седьмом небе.
Дели уселась так, чтобы лицезреть изящную Серую шляпку своего кумира, украшенную двумя пучками серебряных перьев; из-под шляпки падали на затылок светло-каштановые завитки волос. Ее обычно невозмутимое лицо сегодня выглядело чуть-чуть взволнованным.
Барни быстро домчал их до затопленного участка леса. Там он пошел осторожнее: дорога была под водой и обозначалась лишь зарубками на стволах эвкалиптов. Или всерьез уверял, что умница Барни видит эти зарубки. На самом же деле лошадь чувствовала дорогу копытами. На первой же яме вода поднялась почти до пола коляски.
