Зернов считал, что не следовало придавать всей выдуманной автором истории вселенский масштаб. Слишком уж широко, да и если вдуматься — не было оснований полагать, что результат какого-то частного эксперимента может распространиться на всю вселенную: не было пока у земной науки таких возможностей. Конечно, действие происходило в неопределенном будущем; но настолько-то Зернов законы жанра понимал, чтобы знать, что в какое бы будущее ни относил автор действие своего опуса, на самом деле речь всегда шла о каких-то современных проблемах, иначе кому это было бы интересно? Однако, проблемы могли быть реальными, взятыми из жизни, а могли оказаться и надуманными, сконструированными. И вот эта проблема была явно надуманной: на самом деле наука никому ничем не угрожала, она была благом, а всякие отступления от этого являлись лишь досадными случайностями.
Поразмыслив, Зернов разработал даже некую диспозицию — как можно было сохранить книгу и в то же время избежать всякой возможности неправильных толкований Время действия следовало приблизить к нашим дням; вместо вселенского масштаба применить другой, куда более локальный: не в объеме всей Земли даже, а одной какой-то страны или группы стран, безответственные руководители которых, исполненные империалистических амбиций, заставили ученых применить сделанное ими, в общем-то, вполне доброкачественное и полезное открытие именно таким образом, что время в их странах повернуло назад. И следовало, конечно, показать, к каким плачевным последствиям для народов этих стран такие действия привели.
Разговаривая после этого с автором, Зернов изложил ему свою программу действий и был весьма удивлен, когда тот категорически отказался менять что бы то ни было. Потому что, видите ли, его интересовали не политические, а морально-этические проблемы, и вообще, он не собирался отказываться от своего замысла даже во второстепенных деталях. С такой позицией Зернов согласиться никак не мог. У него тоже была своя гордость, и в конце концов за то, что выйдет из печати, отвечал в первую очередь не автор, а сам Зернов: написать можно что угодно, но не все написанное следует обнародовать — так было везде и во все времена, у общества существовали свои защитные реакции, рефлексы, инстинкты. Так что из первоначальных благих намерений Зернова ничего не получилось. Рукопись он, кстати, так и не дочитал.
И вот теперь ему предстоял разговор с тем самым автором. Но не первый разговор, когда обе стороны были еще исполнены оптимизма, а (по старой хронологии) последний. Разговор, когда Зернов, успевший уже устать от затянувшейся возни с не по-умному упрямым автором, вернул ему рукопись с окончательным заключением, совершенно исключавшим возможность ее издания.
Одно обстоятельство делало этот разговор особенно неприятным. А именно — то, что автор в какой-то степени оказался прав, и такое невероятное, в общем, явление, как поворот времени, произошло и на самом деле. Так что автор вроде бы мог торжествовать. Однако на самом деле это была, разумеется, чистая случайность, какие бывали в литературе и раньше; кроме того, если строить множество вариантов будущего, какой-нибудь из них может и совпасть, хотя бы в общих чертах, с реальностью. Только и всего. И со стороны автора было бы весьма бестактно теперь упрекать Зернова в том, что он когда-то чего-то не понял и не оценил. Всякая вещь оценивается по критериям данного момента, это понятно и малому ребенку. Так что, хотя и было у Зернова искушение использовать этот разговор, чтобы поинтересоваться у автора, что же он на самом деле думает теперь, когда время и в самом деле шло назад,— поддаваться этому искушению никак не следовало. И еще менее следовало признавать себя в какой-то степени виноватым за то, что тогда, в Первой жизни, рукопись была, как это называлось на профессиональном жаргоне, зарублена. Не был Зернов в этом виноват. И если бы даже он отнесся к рукописи гораздо серьезнее, чем сделал это тогда,— все равно, он не мог бы поступить иначе, чем поступил тогда, потому что рисковать своим положением и возможной еще карьерой, и даже просто репутацией опытного и зрелого работника, ради одной, пусть даже интересной книги он никак не хотел и не мог. Даже не вправе был, если угодно.
