Всё на свете, кроме шила и гвоздя - страница 33

Перед отъездом возникла ещё одна закавыка – куда пристроить книги? Наилучшие альбомы по искусству и подписки я отложил для себя. Будучи, как тогда говорили, книголюбом, я понимал, какую ценность представляют собой книги. Кроме ценности духовной, если позволите. Но самые дорогие издания решено было продать в присутствии Некрасова. Выручка оставлялась нам.

Некрасов пригласил зайти свою знакомую – заведующую писательской книжной лавкой – для оценки и скупки особо редких книг. Было и несколько действительно старых, в частности «История государства Российского» Карамзина. Книги по зодчеству тридцатых годов, многотомные сочинения издательства Academia, шикарные монографии о балете и архитектуре, неподъёмные альбомы по искусству… Некрасов грустно смотрел, как с полок выуживались стопки его любимых книг.

Заведующая оказалась хитрованом и так беспардонно занижала цены, что даже простодушный Некрасов заподозрил надувательство и как бы даже цыкнул на неё. Дама примирительно прикладывала руки к груди и в знак своей непорочности увеличила все закупочные цены чуть ли не вдвое.

На следующий день попал впросак и я.

Одному из знакомых Некрасова очень хотелось заполучить собрание сочинений Гюго, и он обратился ко мне якобы за советом. На каких условиях он может вступить, как он выразился, во владение этими книгами? По рублю за том, делая широкий жест, ответил я, это просто бросовая цена! Знакомый заплатил, унес книги и невинно как бы сообщил Некрасову, что я не подарил ему книги, а продал. Некрасов рассердился, даже накричал на меня, дескать, никакой торговли книгами не допустит, велел вернуть деньги. С болью в сердце я отдал деньги и обиделся втайне на своенравного отчима. Но через пару часов обида прошла, а горечь потери одиннадцати рублей стёрлась. Некрасов тоже быстро забыл об этом, я надеюсь.

За год-два окружение Некрасова изменилось совершенно. Старые, казалось, навеки преданные друзья как-то стушевались, незаметно и оробело отошли, а иные прямо предупредили – больше знаться с тобой мы не можем, это опасно, ты должен понять!

– Не понимаю, не хочу этого понимать! – чуть не плакал от боли и печали Некрасов. – Ну, нельзя же так бояться! Тридцатилетняя дружба!

Он лежал у себя на тахте и несколько высокопарно изливал свою горечь.

– Это удалось советской власти – вселить во всех страх! – В.П. даже расстроился. – В Москву ехать надо, вздохнуть посвободней и душу отвести. Там не так пугаются пока что…

Он уезжает навсегда, это было всем понятно, а его друзья останутся, тоже навсегда. Что эти люди должны были делать – рыть себе могилу? Дразнить гусей? Бросаться в пасть? С какой целью, зачем и почему?

– Ради дружбы можно было бы… – сказал тогда Вика. Кто же тогда оставался с ним? Уезжавшие в Израиль.

Или отказники. Они не боялись. Им нечего и нельзя было бояться! Да ещё буквально полдюжины старых киевских приятелей…

Некрасов многие годы очень дружил со Всеволодом Вединым, директором Киевского отделения агентства печати «Новости».

В лучшие времена жизнь в агентстве начинала кипеть уже с полудня.

Получалось так, что если банковать на бутылку предлагал не писатель Некрасов, то это был Гриша Кипнис, корреспондент «Литературной газеты». А бывало, и сам Сева Ведин ощущал внезапно неизъяснимый трепет выпивки. Не говоря уже о бесчисленных командированных газетчиках, слоняющихся без дела разовых журналистах или киевских коллегах-щелкопёрах, которые в муках жажды подтягивались к обеденному перерыву.

Сева Ведин не порывал дружбы с Некрасовым даже в предотъездные, самые трудные дни. Ласково принимал его в своей конторе, часто заходил домой, хотя выпивать вместе они, к взаимному огорчению, совсем перестали – у Севы недавно случился второй инфаркт.