Всё на свете, кроме шила и гвоздя - страница 21

На второй день после приезда Вадик тихо проник в кабинет Виктора Платоновича.

Тот лежал в трусах и читал. Потом отложил книгу. Оба молча уставились друг на друга.

– Ну, что? – решил завязать разговор дядя Вика.

Вадик приблизился и слегка ткнул пальцем в сытый животик писателя.

– Дуло! – сказал он.

– Почему дуло?! – чуть ли не вскричал от неожиданного сравнения Вика. – Почему?!

– Так! – застеснялся Вадик, поняв, что сморозил глупость, надо было сказать «пузо».

– А ты стишки какие-нибудь знаешь? С глупостями, например? – спросил подобревший В.П.

– Знаю, но их нельзя говорить…

– Я разрешаю! – заинтересовался писатель-лауреат.

Оглянувшись на дверь, Вадик продекламировал с выражением:

Дедушка старенький, лет пятьдесят,

Трусики рваные, яйца висят.

Вика заорал от восторга, вскочил с тахты, затискал Вадю и с этого момента полюбил его на всю жизнь. Не упускал случая сказать горделиво – «Мой внук!» А как он о нём заботился, как за него всю жизнь переживал!..

Когда я увидел в Киеве мохнатую, только что забредшую в дом к Некрасовым собачку, я умилённо засюсюкал:

– Иди сюда, как тебя?

– Неизвестно! – крикнул В.П. из кабинета. – Мать ищет ей имя, подключайся!

– Джуля? – неуверенно произнес я.

– Гениально! Джулька! – обрадовался Вика, да и мама не возражала.

– Джулька! Джулька!

Собака заюлила и от избытка чувств опрокинулась на спину.

Наша Джулька с неописуемой радостью встречала любых гостей, неправдоподобно быстро виляя хвостом. Гости растроганно теребили извивающуюся в восторге встречи собаку, а В.П. терпеливо стоял, руки в боки, с улыбкой наблюдал…

В самом начале семидесятых газеты ломились от статей, подвалов и писем читателей с обличением диссидентов.

В отделах пропаганды и агитации составляли письма с призывами покончить с этой нечистью, а потом они подписывались людьми познатнее и поизвестнее. Особенно старались коллеги по разуму, называемые советской научной и творческой интеллигенцией. А у Некрасова в голове не укладывалось, что письма, клеймящие Сахарова и Солженицына, люди подписывали добровольно! Иной раз даже добивались этой милости, больше всего опасаясь, что их обойдут, не позвонят из ЦК. И он всё удивлялся, почему они не увильнут, не придумают отговорку благовидную, и все дела! И был уверен наш Виктор Платонович, что эти люди ночью терзаются, не спят, чуть ли не подушку кусают от стыда… А те, напротив, ходили мимо соседей горделивыми лебедями.

Но было много известных москвичей, которые регулярно подписывали петиции и протесты, но уже против произвола советской власти или преследования инакомыслящих. Таких людей называли подписантами. Не проходило месяца без сенсации – нового открытого письма в защиту гонимых.

Из киевлян подписантом был только Виктор Некрасов, если не ошибаюсь.

Когда к Некрасову обращались за подписью в защиту очередного обиженного советской властью или спрашивали в интервью «Что вы думаете, как считаете?», он не мог отказать, подписывал и отвечал то, что правда думает. И делал это не из вежливости, а по совести.

Эти годы были переполнены разговорами об отъездах и отказах, арестах и психушках, прослушках и увольнениях. И простое общение за чаем с Некрасовым представлялось как подвиг, протест, пусть и робкий. И даже смешной – с нынешней точки зрения.

Правда, это было далеко, в Москве, а дома, в Киеве, новые друзья и знакомые тянулись к Некрасову, чтоб поделиться горестями и сомнениями, повозмущаться несправедливостью и безнаказанностью власти. И все подсознательно надеялись, что в случае какой-либо напасти они будут защищены и ограждены. Благодаря самому факту близости к Некрасову.

Раз его не трогают, то и нас не тронут, теплилась у них надежда. А если тронут, то Некрасов найдёт способ, чтобы всё прогрессивное человечество стало за нас горой… Отсюда и горчайшее разочарование, когда Некрасова вроде бы не трогали, зато на других, на малых мира сего, власть по-серьёзному ополчилась.