– Бельё не пора менять? – спрашивала мама.
– Пора, положи мне на тахту, я всё застелю.
Иногда Мила просачивалась в кабинет и картинно приходила в ужас:
– Что же это вы пыль из углов не выметаете? Живёте в таком сраче! Давайте, я приберу!
Вика не решался перечить, вяло разрешал, мол, подмети, где надо, только ничего не двигай!..
К тому времени, к началу 80-х годов, у Некрасова вполне ощутимо оформились первые разочарования Францией.
«Сытая, богатая, привыкшая к комфорту и не хотящая никаких перемен нация…» – пишет он как бы с горечью, исчерпав иллюзии…
Некрасов обнаружит, что пресса во Франции как никогда свободна, при том, однако, условии, что все журналисты должны мыслить примерно одинаково, то есть как надо! Диктат среды, как говорят. Некрасов тогда и близко не предполагал, что в его любимом Париже испокон веков существуют знаменитые, не афишируемые, но всем известные и с боязливостью упоминаемые сети влияния. Говорить-то ты можешь что вздумается и писать, что на бумагу ляжет, но другое дело, когда всё это тебе надо напечатать. Выясняется, что мало кто желает выслушивать или вычитывать твою точку зрения.
Очень скоро Некрасову дали понять, что его правда не только никому не нужна, но и почти полностью противоречит прогрессивным взглядам и реальным, то есть принятым в парижском обиходе, оценкам. Вероятнее всего, решили, что диссидентская кампания себя исчерпала, а советским эмигрантам пора сказать прости-прощай.
Вика далеко не сразу понял, что свобода слова не имеет ничего общего с правдой. А информация в газетах, как известно, редко предназначена лишь для информации. Единственно, что здесь действительно ценно, – свобода выбора. Вы сами выбираете среди множества версий наиболее, на ваш взгляд, правдивую.
Зачем было Некрасову возмущаться шакальными забастовками, иронизировать по поводу парижских властителей дум, кричать на всех перекрёстках, что у французских коммунистов проглядывают сталинские уши и не спасёт их никакой социализм с человеческим лицом?! Сталин, может быть, и плохой, считали французские левые, но Троцкий, Мао и Кастро, да и Маркс с Лениным – гении духа! Ну и так далее…
И превратили нашего Виктора Платоновича в реакционера геббельсовского толка, злокозненного обскуранта, озлобленного эмигранта.
Потому что волновал его непрестанно сакраментальный вопрос:
– Ну, как? Можно ли жить при капитализме?
Конечно, конечно, можно, успокаивает Некрасов в своих вещах, хотя у него есть свои «но». Здесь, по крайней мере, законы существуют, и обходят их злоумышленники. А за Берлинской стеной законы нарушают сами законодатели.
Он за капиталистическую систему!
«Называйте как угодно: капитализмом, империализмом, гнилой демократией, растленным миром купли и продажи, чистогана, потребления, жёлтого дьявола, и пусть ругают её и Бёлль, и Сартр, и все советские, просоветские, и прогрессивные, и левые, и не присоединившиеся ни туда, ни сюда газеты – я за неё. В ней всё-таки можно жить! Худо-бедно (скорей не бедно), но можно. И эксплуатировать тоже можно – знаю. Но и эксплуатируемый живёт… А теперь – распните меня!»
Сказал, что думал.
И здесь, на Западе, не уберёгся Некрасов. Промолчал бы, а ещё лучше поддакнул, и всё было бы в лучшем виде. Пришёлся бы по душе местным тартюфам! Писал же Гейне: «Они потихоньку пьют вино, а вслух проповедуют воду»…
Но вернёмся к штучкам-мучкам, как говорил Вика.
Все эти картинки, акварели, книги, штучки-мучки, сувениры, фотографии друзей, мамы, Киева отнюдь не предназначались для любования.
Они даже не замечались, я думаю. Но создавали в доме Некрасова какой-то спасительный микроклимат, ауру таинственного успокоения и неуловимой элегии. Комфортность домашней жизни.
Она была крепко-накрепко связана с обволакивающими и поглощающими тебя воспоминаниями – о людях, событиях, вещах и временах. Поэтому Некрасов так тщательно описывает свой кабинет, гостиную, даже кухню и коридор. Им придаётся значение, не совсем понятное для недоумённых читателей. Да и скрытый смысл ускользает…
А описывается всё это так дотошно, чтобы убедить когда-то близких людей в Москве и Киеве – посмотрите, я у себя дома, как в Киеве. А за порогом – Париж! Представляете?!
