— Шептун дома? — спрашивал Сарафанов, с легким покряхтываньем вылезая из коробка.
— Дома.
— А что, Аннушка, как Шептун-то, здоров?
— Что ему делается… Не бойсь, не издохнет!
Анна была, что называется, девка кровь с молоком, с полными румяными щеками, крепкой загорелой шеей и могучей грудью; немного косой разрез карих глаз придавал ее лицу недружелюбное выражение, но оно смягчалось, когда она улыбалась, выставляя два ряда точно выточенных из слоновой кости зубов. Громадные красные руки и грязные босые ноги дополняли портрет этой деревенской красавицы, одетой в старенький ситцевый сарафан и розовую, тоже ситцевую, рубашку. На шее были надеты зеленые стеклянные бусы…
— А-ах, кошка тебя залягай… гладкая ты, а?!. — бормотал Сарафанов, заглядывая на Анну. — А ты как Шептуну-то приходишься, умница?
— Никак я ему не прихожусь… Чего пристал, как сера горючая?
— А ты, Аннушка, не тово…
В это время в воротах показался сгорбленный седой старик в ветхой пестрядевой рубахе; он из-под руки посмотрел на Сарафанова, и по его выцветшим сухим губам проползло что-то вроде улыбки.
— Это ты, Павел Иваныч? — медленно проговорил старик, не отнимая руки от глаз.
— Давай отворяй ворота да принимай гостей, — распоряжался Сарафанов, здороваясь со стариком. — А ты, умница, наставь самоварчик поскорее. До смерти заморились. Чистый хаос, Аннушка!
— Ишь, как лошадь-то пересобачили, — говорил старик, отворяя с тяжелым кряхтеньем ворота. — Никак, прямо из городу?
— На обыденку, Шептун.
Пока Сарафанов переносил наш багаж куда-то в заднюю избу, хозяин с каким-то шепотом медленно распрягал лошадь. Я только теперь хорошенько рассмотрел его. Он был гораздо сильнее, чем казался с первого раза, хотя ему, видимо, перевалило уже на восьмой десяток. Старческое лицо, совсем серого цвета, с большим носом и жиденькой бородкой, производило неприятное впечатление, особенно когда он медленно останавливал на одной точке болезненно пристальный взгляд своих ястребиных серых глаз и начинал беззвучно шевелить губами. В руках у Шептуна была длинная черемуховая палка, на которую он должен был опираться, потому что ноги сильно ему изменяли.
— Ишь, как его нашептывает, — говорил Сарафанов, кивая головой на старика. — От этого самого и Шептуном прозвали.
Широкий крестьянский двор был окружен низенькими бревенчатыми постройками: «стайки» (хлевы) для скота, амбары, сеновал; небольшая перегородка открывала вид на задний двор, где ходила хромая лошадь, и на длинный огород с низенькой совсем черной баней в глубине. Все пристройки и самая изба были крыты по-крестьянски драницами, а не тесом. Широкое грязное крыльцо, крытое соломой, сильно покосилось и немного отстало от корпуса избы; под ним что-то живое визжало и хрюкало. На всем кругом лежала печать разлагающейся старости, и видно было, что некому приколотить отставшую доску и поправить покосившийся столб.
— А тебе кто будет Анна-то? — спрашивал Сарафанов, когда старик подошел к нам.
— Анна-то… А тебе на что?
— Да так я спросил. Раньше не видал, ровно, у тебя никого из баб-то…
— Анка работница мне будет. Хлебом кормлю, а она, стерва, за воротами все стоит…
— Та-ак… Такие ее годы, твоей Анки, что ей стоять, видно, за воротами!
Нам была отведена задняя изба, куда мы и прошли.
— А это у тебя что? — спрашивал Сарафанов, указывая старику на валявшиеся по столу и по лавкам книги, на висевшее на стенке ружье, чей-то сильно подержанный казинетовый сюртук и старый патронташ.
— Это… А это Лекандра живет у меня, так его муниция, — равнодушно объяснил Шептун, остановившись у порога.
— Какой Лекандра?
— Да учитель наш, Лекандра… Отцу Михею сын приходится.
— А, помню… Из лица немножко шадрив?
— Он самый… Лекандра ничего, он на сарай уйдет, пока вы тут поживете.
— А почему он у отца не живет, ваш учитель?
— Кто его знает, пошто он у отца-то не живет… Видно, у меня глянется лучше, — с улыбкой прибавил старик. — Ноне ведь все это мудрено пошло, не разберешь никак.
Постояв немного в дверях, старик вышел из избы. Через несколько минут донесся его ворчливый голос:
— Анка, Анка, куда ты запропастилась?!. Собирай скорее чай господам…
