Ладно, не буду грузить, а то на эту тему долго распинаться можно. Короче, шаркает Тортилла так, словно на ней пояс шахида и видит она перед собой не трибуну с Борюсиком Распутиным, а рай с гуриями. Совсем другая походка, и взгляд другой.
Разумеется, не один я такой проницательный там был. Но никто ничего не предпринял… Ситуация непонятная. И мне, и другим ребятам неясно, что тут можно сделать. С любым другим все понятно – плечи сомкнуть, от трибуны оттеснить, а чуть рыпнется – упаковать.
Но тут не хухры-мухры – прабабушка всей оппозиции… Дошаркала до трибуны беспрепятственно. Борюсик паузу сделал, к ней наклонился – может, думал, она сказать что-то ему хочет или слова попросить вне очереди, видно же, что совсем плоха старушенция.
Он наклонился, но Тортилла ничего не сказала. Она без слов в лицо его укусила. В подбородок.
Как он заорал! А микрофон под носом, и динамики нехилые, – вопль наверняка на другом берегу Невы услышали.
Борюсик орет, а Тортилла зубы не разжимает. Он отдернулся, разогнулся, но она висит на нем, как бультерьер, ножки в воздухе болтаются… Ну раз такие дела, тут уж нечего глядеть, бабушка или прабабушка. И приложил ей Борюсик от души, со всей молодецкой мочи.
Тортилла метра на три отлетела, веса-то в ней, как в сухой вобле. Отлетела, но зубы не разжала. Торчат из распутинского подбородка, модной недельной щетиной заросшего, две вставные челюсти. И кровь хлещет. Сюрреализм.
А там духовой оркестр в сторонке выстроился – и не то капельмейстер самодеятельность проявил, не то им распорядитель церемонии отмашку дал, чтобы как-то конфуз замять… И урезали музыканты от души Шопена в качестве саунд-трека. Вообще полный сюр.
Распутин кое-как челюсти с окровавленной рожи смахнул. И, надо ему отдать должное, обстановку прокачал мгновенно. Гаркнул в микрофон:
– Камеры!!! Записи изымайте!
Для операторов, понятное дело, сплошные именины сердца выдались. Редкий эксклюзивчик. Можно даже на свой канал не отдавать, в Сеть выложить, неплохую денежку на просмотрах срубить…
А ведь там не только тэвэшники были, нынче каждый сам себе оператор. Многие из толпы похоронные речи на бытовые камеры снимали, ну а когда окровавленная физия Борюсика на трибуне нарисовалась, тогда народ и за мобильники схватился, запечатлеть. Все записи изъять – задача практически нереальная: операторов – штатных и самодеятельных – куда больше, чем охранников с полицейскими.
Но команду выполнить попытались. Щелк! Щелк! Щелк! Черные здоровенные зонты уже и Распутина прикрыли, и старушенцию нокаутированную. Одновременно камерами занялись… Так ведь телевизионщики народ ушлый и наглый, они не просто в таких случаях в голос орут, на свободу прессы напирая, но и лягаться норовят, и даже кусаться…
Вопли, сутолока, полный дурдом.
В свалку я не полез. Заприметил одного паренька, он не с ТВ, среди публики стоял, но рядом с трибуной. На неплохую камеру снимал, «соньку» полупрофессиональную. И весь конфуз у него буквально перед объективом случился.
А теперь, гляжу, этот папарацци бочком, бочком из толпы – и наутек. Вместе с камерой. Я за ним. Шустрый оказался, несется, как молодой олень, между оградками петляет, которые пониже – перепрыгивает, натуральный бег с барьерами.
Пришлось хорошенько выложиться, и все равно этот олимпиец изрядно от церквушки отмахал, пока я его достал. Завалил, по почкам выдал для острастки – аккуратно, чтобы следов не осталось. Он лежит, не трепыхается, я камерой занимаюсь. Гляжу, а карты памяти нет… Карманы у гаденыша проверил – нет! Только сменные фильтры в футляре.
Едва ли он ее на бегу вытащил и выбросил, скорее не один в толпе был, напарнику своему и отдал, а сам внимание отвлек… И пробежался я, получается, исключительно для моциона.
От такого расстройства пальцы у меня разжались, камера выскользнула… И шмякнулась натурально о камень надгробный, метрах в трех от нас стоявший. Вдребезги – прощайте, четыре штуки зелени, или сколько она там стоила… Экий я неловкий.
Крысеныш мой к тому времени на ноги поднялся и даже права качать начал. Как увидел, что с «сонькой» его стряслось, – заверещал, словно поросенок при кастрации.
