Я живу в столице пятнадцать лет. Чтобы по-настоящему оценить, каково это, нужно быть закоренелым провинциалом. До сих пор я не могу понять, как все так вышло. Мой дядя (все тот же латышский адвокат) говорит, что не понимает в жизни двух вещей: как летают самолеты и как рожают бабы. Моему пониманию недоступна и третья вещь: как я оказался здесь? Помню, как я купил железнодорожный билет и сообщил об этом родне. Бабушка дала мне мудрое напутствие: «Ну куда ты поедешь? Все равно же никуда не поступишь! Только деньги зря потратишь». В общем, я не понимаю, как стал студентом МАРХИ, архитектором, преподавателем, полуписателем, другом моих друзей и врагом всех остальных моих друзей. В общем, судили меня там же, где Ходорковского, а для настоящего провинциала это очень важно, поверьте. Ничего не могу с собой поделать, но для меня — это своеобразная честь. Но вернемся, наконец, к основному сюжету.
Для начала нас снова засунули в КПЗ. «А в тюрьме сейчас макароны», — переступив порог камеры, провозгласил Радист, по-челентановски улыбнулся и оглядел публику. Публика, к его сожалению, снова не реагировала. Я подумал, что эту фразу из известного кинофильма Радист произносит всегда, когда видит клетку или камеру. Как впоследствии оказалось, не всегда. По данным Левада-центра, он делает это лишь в девяноста двух процентах случаев.
— Вот это да! — воскликнул вдруг Бушма.
— Что? — равнодушно спросил Федя.
— Две с половиной тысячи подписчиков! Ну практически.
К Бушме повернулись несколько осунувшихся безразличных лиц.
— Я, — почти виновато произнес Бушма, — известный топ-блогер Бушма. Читали мой «Твиттер»?
С детства я знаю известную фразу: «Ожидание смерти хуже самой смерти». Кто ее произнес, не помню, но думаю, что какой-нибудь древний римлянин. Это в их духе. Так вот что я скажу. Ожидание Басманного суда гораздо ЛУЧШЕ Басманного суда. Хотя это становится понятно лишь потом. То есть сразу после суда. До этого же момента суд — желанное событие.
Честно говоря (хотя эта оговорка здесь и неуместна), никогда не думал, что с таким нетерпением буду ожидать суда над самим собой. Но чего уж там, слишком многое происходило тогда впервые. Например, я впервые был лишен свободы. Я был лишен личных вещей. Я не мог перемещаться без разрешения, и даже дверь в уборную открывалась лишь нажатием специальной кнопки в диспетчерской. Да, я понимаю, что для кого-то все эти переживания покажутся смешными. Для того же Ходорковского, Навального, а теперь ещё и Нади Толоконниковой с подругами… Нам тоже все это казалось смешным. Но это было не смешно. А было немного страшно и… интересно. Было интересно смотреть на происходящее и прислушиваться к себе: не шевельнется ли в глубине сознания какая-нибудь подлая мыслишка, не проявит ли себя туманное, не оформившееся до конца, желание признаться во всем, чего не совершал, освободиться от бремени несвободы, подчиниться, сдаться, предать.
Я смотрел много фильмов о тюрьме. Я читал Солженицына и Довлатова. Казалось, я знаю, что это такое — лишение человека свободы. Но это не так. Ничего я, конечно, не знал и не думаю, что у меня получится передать эти ощущения здесь, в этом тексте. Ведь даже кинематограф с этим не справляется. Хотя я, конечно, постараюсь.
Паша проснулся на боковой полке плацкартного вагона и посмотрел на часы. До Москвы оставалось еще двадцать минут. Колыбельная, ритм которой отбивали ночью колеса поезда, превратилась теперь в какую-то странную фри-джазовую композицию. Поезд дергался, скрипел и немелодично постанывал. За окнами мелькали однообразные полуразрушенные постройки. На их ветхих стенах красовались надписи: «Стройматериалы», «Путин вор», «Продукты оптом», «ЛДПР», «Тамада-баянист». Паша поднялся и, стараясь не терять равновесия, отправился в туалет. Он приехал в Москву из Санкт-Петербурга. Его откомандировали в Королев, где он должен был провести профилактику центрифуги, которой пользовались для тренировок будущие и действующие космонавты. Умываясь, Паша думал о своей работе, об оставленной в Питере девушке, об автомобильном кредите и о том, что неплохо было бы сэкономить суточные, хотя бы на еде. Вечером того же дня Паша сидел в камере и единственно ценными для него вещами были вода и сигареты.
