Какой из ответов верен, я не знаю. Может быть, существует бесконечное множество разных сочетаний законов, разновидностей частиц, веществ и взаимодействий и даже разных вселенных, которые могут возникнуть в такой мультивселенной. Может быть, существует только одна, строго определенная комбинация, которая порождает только такую Вселенную, в какой мы живем, или очень похожие вселенные, в которых возможна эволюция существ, способных задать подобный вопрос. Тогда ответ на вопрос Эйнштейна останется отрицательным. Бог или Природа, способные вместить мультивселенную, подчинялись бы при создании Вселенной, в которой Эйнштейн мог задать такой вопрос, таким же строгим ограничениям, что и в случае, если бы был только один вариант создания жизнеспособной и непротиворечивой физической реальности.
Почему-то мне очень по душе вероятность того, что при любом сценарии, даже если существует якобы всемогущий Бог, никакой свободы при создании Вселенной не было. Разумеется, потому, что это еще раз скажет нам, что без гипотезы о Боге можно обойтись или что она как минимум избыточна.
Послесловие Ричарда Докинза
Мало что так расширяет сознание, как идея расширяющейся Вселенной. Музыка сфер – детская песенка, перезвон бубенчиков по сравнению с мощными аккордами галактической симфонии. Если прибегнуть к другой метафоре, к другому измерению, то прах столетий, туман времен, которые мы привыкли называть «древней» историей, быстро развеиваются мощными беспощадными ветрами геологических эпох. Даже возраст Вселенной, который, как уверяет нас Лоуренс Краусс, составляет 13,72 млрд лет с точностью до второго знака после запятой, теряется на фоне грядущих триллионов.
Однако представления Краусса о космологии далекого будущего парадоксальны и мрачны. Научный прогресс, скорее всего, обратится вспять. Мы от природы склонны думать, что если в двухтриллионном году нашей эры на свете будут космологи, то их знания превзойдут наши. Вовсе нет – и это лишь один из потрясающих выводов, которые я сделал, когда дочитал «Всё из ничего». Наше время плюс-минус несколько миллиардов лет – самая подходящая эпоха для того, чтобы быть космологом. Пройдет 2 трлн лет – и наша Вселенная расширится настолько, что все галактики, кроме той, где живет сам космолог (где бы он ни родился), разлетятся за эйнштейновский горизонт с такой абсолютной неизбежностью, что не просто станут невидимыми – их в принципе невозможно будет обнаружить, они не оставят даже косвенных намеков на свое существование, как будто их никогда и не было. Все следы Большого взрыва, скорее всего, безвозвратно сотрутся. Космологи будущего окажутся отрезаны и от своего прошлого, и от своего настоящего – в отличие от нас.
Мы знаем, что живем среди 100 млрд галактик, и знаем о Большом взрыве, поскольку его реликты окружают нас повсюду – это красное смещение в спектре далеких галактик, которое говорит нам о хаббловском расширении и которое мы экстраполируем обратно во времени. Нам выпало счастье наблюдать эти свидетельства, поскольку мы смотрим на новорожденную Вселенную, живем в благословенную эпоху, когда свет еще может путешествовать из галактики в галактику. Как остроумно пишут Краусс и один из его коллег, «мы живем в особое время… единственное время, когда мы можем подтвердить данными наблюдений, что живем в особое время!» Космологи третьего триллионолетия будут отброшены к картине мира, бытовавшей в начале ХХ в., и окажутся заперты в границах одной-единственной галактики, как и мы когда-то, – Галактики, которая была для нас синонимична Вселенной, поскольку ничего иного мы не знали и не могли себе представить.
А затем – и это неизбежно – плоская Вселенная станет еще более плоской и впадет в состояние, которое, как зеркало, отражает ее начало. Тогда не только не будет космологов, чтобы смотреть на эту Вселенную, – вообще не на что будет смотреть. Не будет ничего. Даже атомов. Ничего.
Если вы считаете, что это унылая безрадостная картина, тем хуже для вас. Реальность не обязана нас утешать. Когда Маргарет Фуллер заметила: «Я принимаю Вселенную» (так и слышу в этом вздох облегчения), Томас Карлайл ответил с испепеляющей иронией: «Попробовала бы не принять!» Лично я думаю, что вечный покой бесконечно плоского «ничего» обладает своим самобытным великолепием и нам по меньшей мере должно хватить отваги его признать.
