П. Д-В. Я писал в прошлом году в «Лампе», что воспринимаю «Всё есть» как рассказ о переходе из активной жизни в тень, о вступлении в осень.
М. М. Так оно и есть. В этой книге я впервые пишу от третьего лица — почему-то не нашел в себе сил писать от первого. Твоя интерпретация мне очень близка: да, я словно бы рассказываю о попытке возвращения, но возвращения путем отступления. Обрати внимание: в доме повсюду валяются книги, однако с собой я не беру ни одной. Забираю только какую-то деревяшку, картинку, несколько бумажек, любимые столовые приборы. Возможно, это моя последняя книга. С некоторых пор я все больше привязываюсь к этой мысли. Да. С каждым днем. <…> Я вдруг заметил, что мне недостает слова «конец». Но для него надо найти подходящее место. Где? Конечно же, в конце книги. И я вставил его во «Всё есть» после оглавления — совершенно сознательно. Быть может — повторю с упорством маньяка, — это моя последняя книга.
П. Д-В. Но ведь ты уже почти год публикуешь в журнале «Твурчосц» новые фрагменты «Всякой всячины».
М. М. И еще долго буду, потому что это мой «дневник». У меня написано несколько сот страниц, вот и сегодня я добавлю кое-что из услышанного по дороге в редакцию[6]. Впрочем, это несколько другая история. Это не книга. Заметки. <…> Много записей из этого «дневника» перекочевали во «Всё есть».
П. Д-В. Тебе не кажется, что в наше время люди обретают свободу благодаря частным языкам, используемым в замкнутых сообществах?
М. М. Да, согласен. Это герметичные языки… Именно поэтому я горстями черпаю слова из лексиконов отдельных групп и запихиваю в один мешок — чтобы их разгерметизировать. Переношу слова, фразы, выражения из языка хип-хопа, скейта, из уголовного, кабацкого, клубного и прочего жаргона в иные сферы. Вставляю в уста людей, которых трудно заподозрить в том, что они могут такие слова употреблять. И все это смешиваю. Мне очень многие помогают: звонят, пишут, рассказывают, делятся услышанным. За что я всем по гроб жизни благодарен. <…> Как-то, недели две назад, прихожу я на станцию, хочу купить билет, а на кассе записка: «Касса временно не работает, вышла по служебным делам в поезд». У меня десять минут времени, рядом киоск, подхожу, чтобы купить сигареты. Жаль, не мог этого сфотографировать, — боюсь, никто не поверит: на киоске записка «Вышла в киоск». Такие вот две картинки — а ведь и десяти минут не прошло. А вчера на Новом Свете[7] увидел в подворотне рисунок трубочки для курения травки и под ним надпись «Пальто осенние». Просто кладезь бесценных сведений. <…>
П. Д-В. Тебе не кажется, что в публичном языке, в особенности коммерческом, господствует новая разновидность суконного языка, которую можно приравнять к суконному языку ПНР?
М. М. Да, конечно, функционирует она точно так же, только лексика немного изменилась. В частности, прибыло много «чужих» слов. Как правило, кошмарных.
П. Д-В. Значит, частный язык позволяет спасаться от всего этого бегством?
М. М. Я убегаю в частные языки, чтобы не иметь ничего общего с социальной системой. Очень удобное, любимое убежище. Полное добра, которое чрезвычайно меня интересует и одновременно вдохновляет.
П. Д-В. После прочтения главы «Гейпапарара» у меня сложилось впечатление, что из воображаемого места в Польше, где все живут так называемой настоящей жизнью, ты телепортируешься в иной мир, населенный людьми, чья жизнь сводится исключительно к игре словами.
М. М. Да. Телепортируюсь? Нет. Я в реальности туда отправляюсь. Поездом (один раз пешком). Просто еду на два-три дня в Миколов, чтобы побыть в другом месте, послушать, поглядеть, что там делается, и запомнить. Примерно раз в три месяца я оказываюсь там. Без конкретной причины. Такая возникает потребность. Хочется оттуда, где «всё есть», попасть туда, где нет «всего», но есть очень много: близкие люди, близкий язык, чувство юмора, любимый кабак, любимая рыночная площадь. Вот и все. Маленькая поправка. Люди там живут не только игрой в слова. Уверяю тебя. <…>
П. Д-В. Во «Всё есть» много скрытых литературных цитат — я, например, не могу их расшифровать.
