Закат вползал в окно оранжевыми лучами. Они преломлялись в калейдоскопе витража, и вся комната наполнялась разноцветными солнечными зайчиками.
Эдуард сел рядом с Анной, одну руку легонько положил ей на колени, а другой погладил по лицу.
— Анна, моя светлоокая Анна!
Он целовал ее лицо и прижимал к себе.
«Никто еще меня так не называл! Как нежны его объятия! Разве могут с ними сравниться объятия моего мужа? Нет, не надо об этом. Только он, мой Эдуард! Больше никого не существует теперь для меня!»
Анна обвила его шею руками и закрыла глаза, страстно отвечая на поцелуи.
Последний солнечный зайчик скользнул по яркому рисунку гобелена и растаял, уступив место слабому, едва проникающему в комнату мерцанию звезд.
Эдуард гладил колени Анны.
— Эдуард… — тихо сказала она.
Он взял ее на руки и отнес на третий этаж.
Анна не успела оглянуться, как оказалась на широкой, мягкой софе.
— Мы взлетели сюда как птицы, — промолвила она.
— Да, под покровом наступившей ночи. В этом уютном и теплом гнезде нам никто не может помешать.
Анна улыбнулась, глядя на Эдуарда. Она давно заметила, что в его глазах появились огоньки страсти. Теперь они разгорались и начинали кружить в бешеном танце.
— Какая у тебя бархатная кожа! — восхищался Эдуард. — Как ты красива!
Анна ничего не могла ответить. Она только вздыхала.
— Я люблю тебя! — признался мужчина.
Они были счастливы.
Утром Анна проснулась в объятиях Эдуарда. Как только она открыла глаза, он приник к ее губам своими.
— Доброе утро, моя королева! — нежно произнес он, блуждая руками по ее телу. — Как спалось?
Анна обняла его и ответила поцелуем.
Через минуту Эдуард в роскошном велюровом халате отправился вниз. Анна, лежа в постели, рассматривала спальню.
«Надо же, — думала она, — каждая комната выдержана в определенном стиле. Приземистые шкафчики из дуба на кривых ножках, такой же столик, огромное зеркало в золоченой раме, тумбочка, — все это, видимо, работы одного и того же мастера. Кругом подсвечники со свечами, а из центра высокого потолка свисает огромная люстра со множеством лампочек-свечек. Как красиво! Стены обиты бордовым шелком и от этого — естественная затемненность в комнате».
Анна лениво потянулась и раскинулась на софе, которая занимала почти все свободное пространство. Ее окружала легкая прозрачная ткань, свисающая с потолка, приподнятая и заколотая с одной стороны.
Эдуард подкатил маленький столик на колесиках, уставленный вазами с фруктами и кофейным сервизом.
Анна приподнялась, придерживая одеяло на груди.
— Так быстро?
— Да. Но прежде чем пить кофе, закрой глаза.
Она закрыла.
Эдуард осторожно взял ее левую руку.
— А теперь открой!
Анна была изумлена. На ее безымянном пальчике сияло кольцо с бриллиантом.
Потом Эдуард проводил ее до дома. Они договорились о встрече на следующий день.
Так полетело время. Анна совсем потеряла голову от любви.
«Как бы не пропустить четверг! — беспокоилась она. — Ведь я обязательно должна быть у Матильды».
Матильда Везендок по происхождению была немкой. Когда-то у ее предков перед фамилией красовалось «фон», и полностью ее имя звучало бы так: баронесса Матильда фон Везендок. Еще маленькой девочкой она со своими родителями и старшей сестрой Элеонорой уехала во Францию, где, уже после войны, познакомилась с русским генералом. Их любовь и привела Матильду на его родину, в Россию. Генерал, который стал ее мужем, умер. Детей у них не было, и теперь вдова Везендок (свою фамилию она не меняла) жила в шикарной квартире из четырех комнат на Невском проспекте.
У старшей сестры, вышедшей замуж за парижского миллионера, много лет не было детей, но однажды все-таки родился сын. Элеоноре недолго пришлось наслаждаться материнским счастьем. Она отошла в мир иной, и бремя заботы о ребенке легло на плечи сестры. Богатый папа мальчика, известный во Франции архитектор, регулярно навещал сына, щедро оделял деньгами и на каждое лето забирал в Париж. Впоследствии Клод Рашель, так звали отца, женился на другой женщине, и у них родилась дочь.
Прошло двадцать лет. Клод Рашель умер, оставив детям в наследство по дому под Парижем, по комфортной квартире в самом городе, десятки миллионов франков, а сыну еще и два выставочных зала, так как всю жизнь мечтал видеть его «новым Пикассо».
