— К городу пошли, — прошептал сзади Митчелл.
Я не ответил: кто их знает.
— Почему они нас не тронули?
— Не заинтересовались. Едут двое в автомобиле — мало ли таких. А я меченый.
Он не понял.
— Встречались, — пояснил я. — Вот они и запомнили.
— Не нравится мне все это, — сказал он и замолчал.
Так мы и ехали молча, пока из-за поворота не показался город. До него оставалось не больше мили, но я почему-то не узнал его: таким странным он мне показался в сиреневой дымке, как мираж в этих сыпучих желтых песках.
— Что за дьявольщина? — удивился я. — Может, у меня спидометр барахлит? До города по крайней мере десяток миль, а он уже виден.
— Посмотри вверх! — воскликнул Митчелл.
Над миражем города висели цепочкой розовые облака — не то медузы, не то зонтики. Может быть, тоже мираж?
— Не на месте город, — сказал я. — Не понимаю.
— Мы уже должны были проехать мотель старика Джонсона, — откликнулся Митчелл. — Ведь он в миле от города.
Я вспомнил морщинистое лицо хозяина мотеля и его зычный командирский голос: „В мире все стало с ног на голову. Дон. Я уже начинаю верить в Бога“. Кажется, пора начать верить в Бога и мне. Я вижу удивительные и необъяснимые чудеса. Джонсон, обычно встречавший все проезжавшие мимо машины на каменной лесенке своего дома-гостиницы, бесследно исчез. Это уже само по себе было чудом: ни разу за все годы работы на авиабазе я не проезжал здесь, не узрев на ступеньках старого ангела с ключами от города. Еще большим чудом было исчезновение его гостиницы. Мы не могли проехать ее, а даже признаков строения у дороги не было видно.
Зато с каждой минутой становился виднее город. Сэнд-Сити в лиловой дымке перестал быть миражем.
— Город вроде как город, — сказал Митчелл, — а что-то не то. Может, с другой дороги въезжаем?
Но въезжали мы с обычной дороги. И видели те же рыжие дома у въезда, тот же плакат на столбах, с огромными буквами поперек улицы: „Самые сочные бифштексы только в Сэнд-Сити“, ту же колонку с алюминиевой башенкой-счетчиком. Даже сам Фрич в белом халате, как всегда, стоял у разбитого молнией дуба с лучезарной улыбкой-вопросом: обслужить вас, сэр? Масло? Бензин?
Я остановил „корвет“ со скрежетом, знакомым всем владельцам окрестных бензоколонок.
— Привет, Фрич. Что случилось с городом?
Мне показалось, что Фрич не узнал меня. Без обычной своей услужливой расторопности он шагнул к нам, шагнул как-то неуверенно, словно человек, вошедший в ярко освещенную комнату из ночной темноты. Еще более поразили меня его глаза: неподвижные, будто мертвые, они смотрели не на нас, а сквозь нас. Он остановился, не дойдя до машины.
— Доброе утро, сэр, — произнес он глухим, безразличным голосом.
Фамилии моей он не назвал.
— Что с городом?! — заревел я. — Крылья, что ли, у него появились?
— Не понимаю, сэр, — так же монотонно и безразлично ответил Фрич. — Что вам угодно, сэр?
Нет, это был не Фрич.
— Куда девался мотель старика Джонсона? — спросил я, еле сдерживаясь.
Он повторил без улыбки:
— Мотель старика Джонсона? Не знаю, сэр. — Он шагнул ближе и уже с улыбкой, но до того искусственной, что мне на миг стало страшно, прибавил: — Вас обслужить, сэр? Масло? Бензин?
— Ладно, — сказал я. — Разберемся. Поехали, Митч.
Отъезжая от бензоколонки, я обернулся. Фрич по-прежнему стоял у дороги, провожая нас холодными, застывшими глазами покойника.
— Что это с ним? — спросил Митчелл. — С утра, что ли, набрался?
Но я знал, что Фрич не пьет ничего, кроме пепси-колы. Не хмельное бродило в нем — нечеловеческое.
— Кукла, — пробормотал я, — заводная кукла. „Не знаю, сэр. Могу вас обслужить, сэр. Что вам угодно, сэр“.
Ты знаешь, что я не трус, Юри, но, честное слово, сердце сжалось от предчувствия чего-то недоброго. Слишком много непонятных случайностей, хуже, чем тогда в Антарктике. Признаться, даже хотелось повернуть назад, да в город другой дороги не было. Не на базу же возвращаться.
— Ты знаешь, где найти твоего хозяина? — спросил я у Митчелла.
— В клубе, наверно.
— Начнем с клуба, — вздохнул я. Хочешь не хочешь, а город рядом, тормозить незачем.
И я свернул на Эльдорадо-стрит, погнав машину вдоль аккуратных коттеджиков, одинаково желтых, как вылупившиеся цыплята. Пешеходов не было видно, здесь пешком не ходили, а ездили на „понтиаках“ и „бьюиках“, но „понтиаки“ и „бьюики“ уже отвезли хозяев на работу, а хозяйки еще потягивались в постелях или завтракали в своих электрифицированных кухнях. Хозяин Митчелла завтракал в клубе, а клуб помещался в переулке, выходившем на главную улицу, или Стейт-стрит, — улицу Штата, как она здесь называлась. Мне было уже стыдно своих неосознанных страхов — синее небо, никаких розовых „облаков“ над головой, расплавленный солнцем асфальт, горячий ветер, гнавший по мостовой обрывки газет, в которых, наверное, говорилось о том, что розовые „облака“ — это просто выдумка психов нью-йоркцев, а Сэнд-Сити полностью застрахован от любого космического нашествия, — все это возвращало к реальности тихого сонного города, каким он и должен быть в это знойное утро.
