— Только нам не встретиться в этот день, — грустно улыбнулся он, — ни завтра, ни спустя годы. Да я бы и не узнал тебя.
Мне вспомнилась вдруг случайная встреча на улице — даже не встреча, а какой-то кинопроход: взглянули друг на друга в толпе и разошлись, не вспомнив, не узнав.
— Это был ты?
— Возможно… — Он пожал плечами. — Сейчас я не знаю, чем занимаюсь в Городе, как зовусь, где живу.
— Но ведь ты знаешь Город? — настаивал я.
— В данную минуту только через тебя. Таким, каким его знаешь ты. А вообще, вероятно, даже лучше. Но сейчас не помню, не спрашивай. И не спрашивай о заводе: я знаю его таким, каким его увидел и понял ты. А мое личное бытие началось, как и в прежних встречах, в гуще красного киселя. В первичной материи жизни, как говорит Зернов. Я еще разок хлебну этой кашки, если все же придется встретиться.
— Вероятно, уже в последний раз.
— Возможно.
— Гренландский вариант?
— Кто знает?
— А сейчас?
— Иди вперед, не пугайся туманов — пройдешь. Тебя давно ждут.
— А ты?
— Сам знаешь. Связной перестает быть связным, когда отпадает в нем надобность. Иди и не спрашивай.
Я послушался. Не прощаясь и не оглядываясь, шагнул в темную извилину широкой трубы, чувствуя шестым, или седьмым, или Бог знает каким чувством на себе его пытливый, внимательный взгляд: не дубля — товарища. Но и это ощущение исчезло. Туман вокруг густел, обтекая, подобно холодному резиновому клею. Нечто вроде тончайшей, нерастворяющейся среды не позволяло ему коснуться кожи. Я шел вслепую, ничего впереди не видя и не стараясь оглянуться назад. Я даже помогал себе, разгребая руками этот захлестывающий малиновый кисель, пока не ударил в глаза дневной свет и не прозвучало в ушах полурадостное-полутревожное восклицание:
— Юрка! Наконец-то!
31. ЗАВТРАК НА БАСТИОНЕ СЕН-ЖЕРВЕ
Первые минуты я ничего не видел. Меня обнимали и тискали как вернувшегося из многолетней командировки. Потом огляделся. Помню, как-то в детстве, впервые заглянув в церковь, я увидел на стене седовласого Саваофа, восседающего, скрестив ноги, на прочно закрепленных облачных комьях. Эти же комья клубились вокруг, замыкая Бога Отца в некий межоблачный вакуум. В таком же розовом вакууме находились и мы, все трое, ухитрившись довольно прочно стоять на загадочной стереометрической поверхности. Объем нашего вакуума трудно было определить или измерить: то он казался огромным, как ипподром, то замыкался вокруг нас, как розовая артистическая уборная оперной примадонны. Только не было ни зеркал, ни стола, ни брошенных на него принадлежностей туалета. Пустота. Солнечное убежище Саваофа, пожелавшего отдохнуть вдали от беспокойной Земли.
Мне тоже захотелось отдохнуть, и я присел на край облака.
— Как это вы пропали?
— Ты свернул, мы за тобой. А в коридоре пусто. Кругом тишина, оглядываемся — никого. Подумали: ты в стену и мы в стену! Блуждали, блуждали — коридорам счет потеряли, нет тебя — испарился, растаял. Остановились в этой скорлупе без яйца, а ты — как джинн из бутылки!
Выпалив все это, Мартин моего плеча все же не выпустил: а вдруг опять пропаду? Теперь мне предстояло рассказывать. Но я тянул. Честно говоря, хотелось есть — с утра куска не перехватил. Зернов хоть грушу съел не то в „Охотном ряду“, не то в „лавке Снайдерса“, — как еще назовешь эту кухню, сквозь которую мы прошли, как очередной круг ада, даже ничего не успев пощупать. А сейчас желудок неумолимо напоминал о себе. Я, глотая слюну, тут же представил себе аппетитный кусок мяса с поджаристой корочкой и гарниром из хрустящего на зубах картофеля. Представил и обомлел.
Прямо передо мной повисла в воздухе пластмассовая тарелка с вожделенным бифштексом. Он был именно таким, каким я его вообразил: поджаристым, сочным, в венке из румяной соломки картофеля.
Я не слишком удивился: львиная доля удивления пришлась на материализованную в лабиринте свечу. А бифштекс был уже повторением пройденного. Но на моих друзей волшебное появление тарелки с мясом произвело ошеломляющее впечатление. Мартин, онемев, воззрился на чудо, а Зернов пробормотал:
— Что за фокусы?
— Это не фокусы, — сказал я небрежно. — Это бифштекс.
