— Еще Шульц, инженер-эксперт фирмы «Пакс», — не задумываясь, сказал Егор.
Сергеев пристально посмотрел на Воробьева.
— Ты его, кстати, встретил?..
— Встретил…
— Будем его, значит, подозревать? — усмехнулся Василий Ильич.
— Но он мог кого-нибудь обучить?! — пожал плечами Воробьев.
— Он приезжал сюда трижды, — не без насмешки заметил Сергеев. — И ты, между прочим, знаешь, что нам известен его каждый шаг в Краснокаменске. Но, может быть, ты имеешь какие-то особые сведения? Список знакомых, их адреса… — не без язвительности пропел Сергеев.
Егор молчал. Этот порошок и экспертиза выбили его из седла.
— И все же я считаю арест Бугрова и Русанова преждевременным! — вздохнув, угрюмо проговорил он. — Уж слишком все как-то легко… Факты надо проверить, а за ними установить наблюдение. Куда они денутся?..
— Они-то, может, и никуда не денутся, а турбину угробить могут! — жестко сказал Сергеев. — Кто будет тогда отвечать?.. Ты возьмешь на себя эту ответственность?
Егор помедлил, потом, качнув головой, ответил:
— Я отвечу!
— Тебе ее пока не доверили! — не выдержав, вдруг зло вскрикнул Сергеев. — Когда доверят, тогда будешь и командовать. А пока твое дело подчиняться! Все! — Василий Ильич схватил полушубок.
— Я оставляю за собой право написать рапорт о несогласии с вашими действиями, о чем обязуюсь известить Свиридова! — жестко заявил Воробьев.
Сергеев, уже стоявший в кубанке на пороге, вдруг развернулся, пронзил бешеным взглядом Егора и хлопнул кубанкой о пол.
— Змееныша пригрел на груди! Под монастырь меня подвести хочешь, мое место занять? — вскричал он. — Не выйдет!.. Подавишься! Ну, бублики! — захрипел нач-отдела. — Черт с тобой! Даю сутки разобраться во всех вопросах и представить мне рапорт о диверсии на электростанции со всеми вытекающими последствиями. Сутки, и ни часом больше! Всю ответственность за сохранность турбины возлагаю на тебя! Понятно?
— Разрешите идти? — спросил Воробьев.
— Иди! — задыхаясь от злобы, рявкнул Сергеев.
Воробьев выскочил на морозец, вздохнул глубоко, и в глазах даже потемнело. «Ну вот и бублики! — усмехнулся он. — Что ж, сутки, это сутки!..»
Егор закурил и направился вверх по улочке к площади, на которой стоял каменный чугуевский особняк ОГПУ. Здесь в приречной части Краснокаменска Егора в девятнадцатом выследили беляки, когда он, семнадцатилетний парень, пробрался по заданию Щербакова и Сергеева на явку. Кто и как его выследил, до сих пор остается загадкой. Тогда он спустился по этой же улочке, постучался в предпоследний от конца дом Огневых. Хозяев уже нет, их расстреляли в ту же ночь вместе с семнадцатилетней дочкой Таиской. Схватили и Егора. Война подходила к концу, и к Краснокаменску приближалась Красная Армия. Поэтому партизанский отряд Щербакова и решил захватить беляков врасплох. Иван Огнев должен был предупредить станционных и не дать колчаковцам уйти по железной дороге. Так тогда из-за этого провала они и выпустили всю колчаковскую верхушку, умчавшуюся на бронепоезде.
Егора пытали всю ночь, а утром его освободил Василий Ильич, ворвавшись, как вихрь, в городок. Потом они два года с Сергеевым ломали головы, пытаясь понять причину столь неожиданного провала, но так ни к чему и не пришли. То ли белая разведка выследила Огневых, то ли кто-то из соседей донес на них, сказать трудно. В доме Огневых и поселился Василий Ильич. Через дом двор Афанасия Мокина, чья дочь Антонина работает теперь секретаршей в отделе. Антонине в девятнадцатом было одиннадцать лет, мать умерла неожиданно через месяц после ухода белых… Егора это тогда даже насторожило: ничем не болела и вдруг, в одночасье. Но как влезешь в чужую жизнь? Тогда, в горячке дней, митингов, субботников, когда, не жалея себя, забывали о еде и болезнях, что значило чье-то горе в этой общей разрухе? Странно, странно и все. Там поджог, там убийство, там банда, людей не хватало, и кто будет разбираться в странной смерти. Захворала и померла.
Егору вспомнилась эта история еще и потому, что ему нравилась Антонина. Да и кому она не нравилась? Высокая, стройная, белолицая, с резким разлетом черных бровей и лукавыми озорными глазами, она вносила в суровую жизнь отдела ту нечаянную радость жизни, от которой вмиг теплело на душе. Ей одной прощался и звонкий смех, и лукавая усмешка, каковую терпел даже Сергеев. Одно время Егор даже думал, что Василий Ильич влюблен в Антонину, так заботливо он ее опекал. Может быть, что-то и вспыхнуло поначалу в сердце лихого рубаки, но то ли он устыдился этой внезапной любви, то ли почудилась она в ревнивом угаре Воробьеву, но дальше нежной приветливости со стороны Сергеева к новой работнице дело не пошло. А у Егора в его сердечной смуте случались разные перепады. Взглянет Антонина ласково — неделю сам не свой ходит, холодом окатит — и весь мир почернел. Порой и сам Егор забывался в работе, мог по неделям даже не замечать, какие глаза у Тони, добрые или злые, а потом снова будто оживал и томился, страдал, терзаясь новой болью и новой радостью. Несколько раз надумывал он открыться ей, но каждый раз, глядя на себя в зеркало, на свое изрытое оспинами грубое лицо, он вздыхал и, вздыхая, качал головой: нет, нельзя, не время. Вот, если выйдет в герои, тогда еще есть резон или она сама подаст какой-нибудь знак, тогда что же, он немедля откроется. А так последует отказ, и как жить после этого?.. Так хоть есть надежда.
