Утром ландшафт выглядел иначе. Отчетливо проступал из мягкой рассветной дымки. Теперь Гребер сидел у окна, прижавшись лицом к стеклу. Он видел поля, еще в пятнах снега, но уже заметны и оставленные плугом ровные черные борозды, и юные нежно-зеленые всходы. Ни воронок от снарядов. Ни разрушений. Плоская, гладкая равнина. Ни окопов. Ни блиндажей. Сельский край.
Потом возникла первая деревня. Церковь, на которой сверкал крест. Школьное здание, на крыше которого медленно поворачивался флюгер. Пивная, возле которой толпился народ. Открытые двери домов, работницы с метлами, повозка, первый отблеск солнца в целехоньких окнах. Невредимые кровли, неразрушенные дома, деревья, у которых все сучья на месте, дороги, которые вправду были дорогами, и дети, идущие в школу. Детей Гребер не видал давным-давно. Он глубоко вздохнул. Вот чего он ждал. Оно существует. Все-таки существует!
– Здесь все на вид совершенно по-другому, верно? – сказал унтер-офицер у соседнего окна.
– Совершенно по-другому.
Дымка редела. На горизонте вырастали леса. Видно далеко-далеко. Вдоль путей тянулись телеграфные провода. То выше, то ниже – нотные линейки бесконечной, неслышимой мелодии. Птицы вспархивали с них, как песни. Тихий, спокойный край. Рык фронта умолк. Уже никаких самолетов. Греберу казалось, будто он в пути не одну неделю. Даже воспоминания о товарищах вдруг поблекли.
– Какой сегодня день? – спросил он.
– Четверг.
– Та-ак, четверг, значит.
Конечно. Вчера была среда.
– Как думаешь, кофе нам где-нибудь дадут?
– Наверняка. Тут ведь все как раньше.
Несколько человек достали из ранцев хлеб, принялись жевать. Гребер ждал, хотел запить свой хлеб кофе. И думал о домашнем завтраке, до войны. У матери была скатерть в сине-белую клетку, кофе пили с медом, булочками и горячим молоком. Пела канарейка, а летом солнце освещало герани на окне. Он часто растирал пальцами темно-зеленый листок, вдыхал диковинный крепкий аромат и думал о дальних странах. Дальних стран он с той поры успел навидаться, но не так, как мечтал тогда. Снова выглянул в окно. И вдруг преисполнился надежды. За окном стояли сельхозрабочие, смотрели на эшелон. В том числе женщины в косынках. Унтер-офицер опустил свое окно, помахал рукой. Никто не ответил.
– Ну и не надо, дурачье, – разочарованно сказал унтер-офицер.
Через несколько минут – другое поле с людьми, и он опять замахал рукой. На сей раз высунувшись далеко в окно. И опять никто не ответил, хотя люди выпрямились и смотрели на эшелон.
– Вот за кого мы воюем, – сердито бросил унтер-офицер.
– Может, тут пленные работают. Или иностранные рабочие.
– А женщины? Вон их сколько. Они-то хотя бы могли помахать.
– Может, они русские. Или польки.
– Чепуха. Вид у них не такой.
– Мы санитарный эшелон, – сказал лысый. – Тут никто не машет.
– Ослы! – бросил унтер-офицер. – Простофили деревенские и коровницы. – Он рывком опустил окно.
– В Кёльне народ не такой, – заметил слесарь.
Эшелон шел дальше. Однажды два часа простоял в туннеле. Света не было, в туннеле тоже царила кромешная тьма. И хотя они привыкли жить в земле, туннель через некоторое время стал действовать на нервы.
Они курили. Огоньки сигарет светлячками летали в черноте вверх-вниз.
– Вероятно, машина вышла из строя, – предположил унтер-офицер.
Все прислушивались. Самолетов не слышно. Разрывов тоже.
– Кто-нибудь из вас бывал в Ротенбурге? – спросил кёльнец.
– Говорят, старинный город, – сказал Гребер.
– Ты там бывал?
– Нет. А ты? Неужто не бывал?
– Надо было тебе в Берлин двинуть, – сказал Мышь. – Отпуск один раз дают. А в Берлине куда интересней.
– Нет у меня денег на Берлин. Где я там буду жить? В гостинице? Я хочу к семье.
Эшелон дернулся.
– Наконец-то, – сказал бас. – Я уж думал, нас тут похоронят.
В темноту просочился серый свет. Засеребрился, и вот снова возник ландшафт. Приветливый, как никогда. Все теснились у окон. Вечер пьянил, словно вино. Все невольно искали свежие воронки. Но не нашли.
Через несколько станций бас сошел. Дальше сошли унтер-офицер и еще двое. А часом позже Гребер начал узнавать местность. Смеркалось. Голубая пелена висела в кронах деревьев. Узнаваемым было не что-то определенное – не дома, не деревни, не холмы, – нет, просто сам ландшафт вдруг заговорил. Он надвигался со всех сторон, сладостный, удивительный, полный нежданных воспоминаний. Неясный, никак не связанный с реальностью, не более чем предчувствие возвращения, не само возвращение, но как раз поэтому обладающий могучей силой. Сумеречные аллеи мечтаний жили в нем, и конца им не было.
