— Умный был тот кипчак или татарин, что не понесся за Чингисханом дальше, а здесь осел… И степь, и вода — все рядом… И горы видны… А воздух! Я тут третий год на уборке, после нашего города — месяц дышу, не надышусь… — Холстов быстро прошел к одному из вагончиков, окружавших автомобильную стоянку, быстро и ловко влез на крышу, где была небольшая огороженная площадка, дождался Горина и, когда тот встал рядом, легонько ударил его по плечу. — И ты дыши, дыши… — и счастливо засмеялся.
После вчерашних откровений Горин страдал; ему было совестно, будто он сделал что-то нехорошее.
«Какой глупый и добрый, — подумал он о Холстове. — И красив… У него все хорошо. Таких вот бабы и любят. Здоровых, глупых и добрых».
— Хлебоприемный пункт — вон там, — показал Холстов на юг, куда уходила поразившая Горина своей удивительной прямизной насыпная дорога. В лучах поднимавшегося солнца она тускло блестела, рассекая не только поля, но и, казалось, далекий маревый горизонт.
— Дорога — дрянь! — продолжал Холстов. — Один вид. От щебенки резина в лохмотья, а то и на выстрел. Но заработать можно. До ХПП полста верст, но пишем восемьдесят — дорога не сдана и надо ехать вокруг. Но все напрямки ездят — хоть убей! И ты будешь! — сказал он Горину и, не дожидаясь ответа, засмеялся. — Будешь, будешь! Уж ты-то будешь!
Они слезли с вагончика и подошли к другому — диспетчерскому.
— Но два-три дня поработаешь под комбайнами. — Холстов выглядывал кого-то через открытую дверь. — Под комбайнами заработка нет. Норму еле на 70 процентов делаем. Но прикатаешься… Узнаешь народ. А там и гонки начнутся. — Холстов вздохнул и пояснил: — Руководство совхоза премиальную систему разработало. За норму, а это две ходки до ХПП, — десять рублей, а за каждую последующую — на пять больше. И так десять дней, пока совхозный ток не разгрузим. — Холстов помолчал. — На силосе тоже декадник был, так Толкачев — это бригадир, ты его узнаешь — одними такими пятерочками двести рублей заработал. Сверх всего. И план на 200—300 процентов делал, а это деньги, да и премия тоже. — Холстов опять вздохнул и замолчал.
— Ты против того, чтобы люди заработали? — спросил Горин.
— Рвачество эти пятерочки разводят и еще чего похуже. На силосе Толкачев заработал, а Минаев заснул и перевернулся. Хорошо удачно — только руку и сломал… Толкачев! — крикнул Холстов в открытую дверь диспетчерской.
Появился Толкачев — плотный, невысокий парень.
— Бери в бригаду. Дня три под комбайнами, а с понедельника — как декадник начнется — на ХПП хлеб возить будет… Да, вот что, — добавил Холстов, когда Горин уже собрался уходить с Толкачевым. — Я тут, может, закручусь — дел хватает. Так вот… Начнется декадник — не торопись. Копи силы, — он улыбнулся. — Чтобы и на третий раунд хватило. И еще… Это мелочь. Но все же… Километров тридцать отсюда, у озера — дамба. Будь на ней особенно осторожен. Узка, да и озеро подмывает, а грунт не укрепился… Словом, поосторожнее… Ну, всего… — Он опять улыбнулся, ткнул правой прямым в плечо и легко вбежал в вагончик…
IV
В Кассель — так звалось село — Горин приехал на КамАЗе. Это был седельный тягач К-5410 с четырнадцатитонным полуприцепом. Цвета лазурь. Два года тому назад КамАЗ пригнали с завода, и сразу же оборвали подвесной подшипник — «поросенок», как его зовут водители. «Поросенка» в автоцентре по обслуживанию КамАЗов не оказалось, и К-5410 поставили к «забору», то есть в глубь стояночной площадки. Хозяина перевели на другую машину, и КамАЗ — цвета лазурь — стал превращаться в светло-серый, покрываясь въедливой, мелкой пылью окружающих заводов да и своего собственного.
…Когда Горину стали нужны деньги и он, еле уговорив начальство, перешел из механиков в водители, то решил отремонтировать запыленный КамАЗ. В автоцентре и через два года «поросенка» не нашлось, и тогда, поездив неделю по автохозяйствам, он нашел еще такой же разбитый, и сам, повозившись с неделю, из двух собрал один. Потом все тянул, смазывал, мыл, чистил, и где-то через месяц КамАЗ-5410 стал опять исправным, цвета лазурь, с двумя годами жизни и всего лишь третьей тысячей километров на счетчике спидометра.
