Старый рыбацкий поселок, приютивший сомнамбул, официально именовался теперь обсервационным лагерем, а заключенных в нем называли не иначе как «изолированными», чтобы лишний раз не напоминать о болезни, угрожавшей всем и каждому. Родственникам категорически запрещалось их навещать, и это казалось разумным. Свидания, любой непосредственный контакт, были чреваты тем, что вирус вырвется из наспех сколоченных стен и пойдет гулять по городу. А поговорить можно было и по телефону, который оставляли сомнамбулам. Только о чем? Разве послушать невнятное бормотание сомнамбул, преимущественно говоривших о себе в третьем лице? Нет уж, увольте, это и разговором-то не назовешь. Родственники должны были оставлять у ворот с КПП корзины с провизией — бутерброды, вареные яйца, овощи, не требовавшие приготовления, — все в бумажных свертках, которые потом сжигались на территории лагеря. Солдатам предписывалось, улучив момент, когда «изолированные» сидят по домам, — и только в этом случае! — нацепить марлевые повязки, делавшие их похожими на террористов, и быстро разложить продукты у порога тех, кому они предназначались. После некоторой тренировки, проведенной вне лагерных стен, у них это стало сносно получаться. Карантин был строжайший, лагерь превратился в черную дыру, откуда было не вырваться даже микробу. И это тоже сочли разумным. Раз в неделю «изолированному» нужно было доставлять в лагерь также чистую одежду. Старую при этом для стирки не возвращали, так что одежда получалась одноразовой. Это многие сочли для себя разорительным. Да что там говорить, нашлись даже те, кому это оказалось просто не по карману. Ссылаясь на занятость, такие приходили раз в месяц. Или, стыдясь бедности, не приходили вовсе. «Они уже все равно ничего не понимают, — оправдывали такие свою черствость, будто речь шла не о лунатизме, а о слабоумии. — И наверняка потеряли счет времени, им что неделя, что месяц. — Или валили все на власти: Забрать — забрали, так извольте обеспечить всем необходимым». Но власти по обыкновению отделались строгими инструкциями, установив часы «посещений», под которыми подразумевалась возможность принести передачу в надежде, что она пройдет дальше КПП, а не будет присвоена охраной. Эти предписания, требовавшие неукоснительного исполнения, были во множестве распечатаны и прибиты к внешней стороне забора. Однако охране было дано и несколько секретных распоряжений: в случае побега, малейшего неповиновения или другой нештатной ситуации разрешалось пускать в ход оружие, стреляя на поражение; смерть «изолированного» необходимо было держать в тайне, по-прежнему принимая передачи от родственников; тело умершего предписывалось сжечь в специальном железном баке, а прах, по усмотрению, либо развеять над океаном, отплыв на лодке не менее километра, либо захоронить у забора на глубине не менее трех метров, но никаких опознавательных знаков, естественно, не оставлять.
Все восприняли возникновение лагеря как должное, даже необходимое при сложившихся обстоятельствах, и только священник был убежден, что сомнамбулизм послан небесами не просто так, а за грехи — что это такое, знает каждый ребенок, — и, стало быть, это болезнь духовная, за нее ответственно все человеческое стадо, и не дело брать на себя смелость отделять агнцев от козлищ. Священник молился всю ночь, прежде чем принял решение. Наутро с красными от бессонницы глазами он прямо в рясе с нагрудным крестом явился к врачу и перечислил все симптомы лунатизма, которые знал уже весь город.
— Я обнаружил их у себя, — закончил он. — И счел необходимым поставить вас в известность. Куда мне идти?
Слушая его, врач механически водил по бумаге огрызком карандаша, а когда повисло молчание, поднял глаза.
— Я вам не верю, — проницательно заметил он.
Священник смутился.
— Почему?
— Не верю и все.
Священник тронул нагрудный крест.
— Да, вы правы, я здоров. Но пастырь должен все делить с паствой. Все невзгоды. — Не зная, что сказать еще, он повторил: — Да, все невзгоды.
Врач отложил карандаш.
— Хотите пострадать? — усмехнулся он зло. — Пожалуйста, препятствовать не буду. Только учтите, это крайне мучительно. Впрочем, вас разве этим смутишь?
