«Вот уж воистину праздность превращает человека в обезьяну», — мысленно обругал себя Ченг Хуа, вздохнул, вошел в медитативное состояние сознания и принялся манипулировать с тысячелистником.[173] В результате появилась фигура Син-гуа, и анализ ее оптимизма не внушил — из хитрых арабесок гадательной абракадабры явствовало, что синий знак Чень опасен для всех. Причем дракону нужен был даже не столько красный тигр, сколько бородатый мудрый муж, скорее всего внук Глеба. Вот это да!
— Старый, дряхлый, выживший из ума гамадрил, — вслух, так, что было слышно и на улице, обругал себя Ченг Хуа, промокнул испарину на лбу и глянул на напольные часы. — Жирная, тупая, собакоголовая обезьяна…
Стрелки показывали время лошади,[174] до часа Вэй оставалось совсем немного.
— Эй, там, живо! — Чудом не испортив гонг, Ченг Хуа вызвал Ду, старшего внука от своего среднего сына Хе, кинул властный взгляд из-под мохнатых бровей. — Беги в поле, мальчик, собери всех. Отца, братьев, девочек, дядю Ли, тетю Тхе, Лао By, Кунга, Шанга, Цуньга, Сунга Лу. Всех. Скажи, я приказал. Ну, живо.
Потом Ченг Хуа позвал свою старшую дочь Ци Си-инь, так похожую на покойную жену Ли Шень Ку, велел ей уводить людей в лес и, чувствуя на сердце большое облегчение, отправился на фанзу к другу Глебу. А там, даже и не подозревая о беде, пили чай под степенный разговор. Собственно, чаевничали в охотку лишь хозяин дома с супругой, внучок их Миша ничего не ел и что-то судорожно карябал на жеваном листке бумаги. Атмосфера была самая благостная, даже и не верилось, что где-то там синий дракон…
— Нет, спасибо-спасибо. — Ченг Хуа взглянул на свое отражение в самоваре, тяжело вздохнул, сделал резкое движение на приглашение присесть за стол. — Нет, нет. Сто, Василий усел?
— Уж часа два, наверное, как. — Глеб Ильич кивнул, откусил пышного, румяного рыбника. — Большое ведро взял, сказал, что хочет сделать тебе приятное. Садись, Саня, не ломайся, пирог — чудо как хорош. С сырком,[175] слаще курятины.
— Нам тосе уходить надо. Как мосно скорее, — сказал Ченг Хуа, мельком посмотрел на стол и вдруг почувствовал, что от рыбника бы не отказался. — Фигура Син-гуа говорит, сто в сяс Вэй нам будет гросить с неба снак Сень, символисирующий Синего дракона. Если мы не уйдем, то, скорее всего, погибнем. Тысяселистник тозе никогда не врет…
— Так, значит, фигура Син-гуа говорит? Вместе с тысячелистником? — Глеб Ильич оскалился, дернул головой и ложечкой размешал в крепком чае тягучий таежный медок. — А ты скажи-ка им, Саня, что после красного НКВД нам эти Синие драконы — так, тьфу, баловство, детские страшилки, и видели мы их в гробу в белых тапках и в бледном виде. С места не сойду, пока не съем все и не допью. Вон Мишке рассказывай о своих драконах, он у нас натура нервная, впечатлительная, опять-таки не жрет ничего. Может, и уйдет от пирогов-то…
И он с улыбкой указал на внука, чиркающего ручкой по мятому листу бумаги. В фигуре того и впрямь угадывались экзальтация, порыв, болезненное напряжение души, однако же лицо выражало восторг.
— Да ты что, дед. Какие, к чертям собачьим, пироги, какие там летучие драконы! — не сразу отозвался тот, прищурился на лист, и в голосе его зазвучало торжество: — Наконец-то удалось определиться с постоянной… Великий Эварист не соврал — это действительно так просто… Теперь, бог даст, добьем вот это уравнение и… что нам Эйлер, Лобачевский и Коши… А уж голубые-то драконы…
— Знак Чень соотносится с Синим драконом, — строго поправил его Ченг Хуа, глянул на стол и вдруг поймал себя на приятной мысли, что драконов совершенно не боится. Ни голубых, ни синих, ни розовых, ни красных. Нечего терять, заканчивается жизнь. Из которой, если ты благородный муж, следует уходить достойно. Трус умирает сто тысяч раз, мужественный человек лишь единожды. Так что пусть прилетают хоть все сразу, старого Ченг Хуа им не испугать. Тело его все еще сильно, дух-разум хунь незамутнен, ци течет в каналах без препон, руки в схватке напоминают клещи, а ноги — боевые молоты. Пусть, пусть прилетают, истинному мастеру у-шу нечего терять, кроме этой жизни…
