Дорогой Пауль, возможно, сейчас опять неподходящее время, чтобы сказать кое-что, о чем сказать трудно, однако подходящего времени для этого не существует, ведь в противном случае я бы на такое давно решилась. Я в самом деле считаю: самое большое несчастье заключается в тебе самом. Все дурное, что приходит извне, — и не уверяй меня, что так все и обстоит, ведь по большей части мне это известно, — хотя и содержит в себе отраву, но ему можно противостоять, ему должно противостоять. Теперь только от тебя зависит, сможешь ли ты его достойно встретить, ты ведь видишь, что любые объяснения, любое участие[135], какими бы правильными и необходимыми они ни были, нисколько не уменьшили в тебе ощущение несчастья, и, когда ты говоришь со мной, мне представляется, что все осталось по-прежнему, как год назад, словно тебе все равно, что столько людей старались ради тебя, словно имеет значение только другое — грязь, злорадство, глупость. Ты теряешь друзей: ведь люди чувствуют, что тебе все равно, что ты не приемлешь их возражений там, где они кажутся им уместными. Возражения легче вызывают отрицательную реакцию, чем понимание и сочувствие, однако порой они более полезны, даже в том случае, если потом ты сам понимаешь яснее, чем другие, в чем состояла твоя ошибка. Но не будем говорить о других.
Из всех несправедливостей и оскорблений, которые до сих пор выпадали на мою долю, самыми тяжелыми были для меня те, что исходили от тебя, — еще и потому, что я не могу ответить на них презрением или равнодушием, потому что мне не защититься от них, потому что мое чувство к тебе всегда остается слишком сильным и делает меня безоружной. Несомненно, для тебя речь сейчас идет в первую очередь о других вещах, о твоих бедах, но мне кажется: чтобы речь могла идти о них, мы должны прежде всего обсудить наши с тобой отношения, и лишь потом подлежит обсуждению все прочее. Ты говоришь, что не хочешь терять нас, и я перевожу себе: «не хочу терять тебя», потому что это поверхностное отношение к Максу — ведь без меня вы, по всей вероятности, никогда бы не познакомились или познакомились бы по другим причинам, более существенным, чем те, что связаны со мной, — итак, скажем честно: речь идет о том, чтобы мы с тобой не потеряли друг друга. И вот я спрашиваю себя, кто я для тебя, кто — по прошествии стольких лет? Призрак или реальность, которая больше не соответствует призраку? Ведь у меня столько всего произошло, и я хочу быть тем, кто я есть сегодня, а воспринимаешь ли ты меня сегодня вообще? Как раз этого я не знаю, и это приводит меня в отчаяние. Какое-то время, после нашего свидания в Вуппертале, я верила в это «сегодня», я полностью приняла тебя, а ты меня в моей новой жизни, так мне представлялось, я приняла тебя не только вместе с Жизелью, но и вместе с новыми изменениями, новыми страданиями и новой возможностью счастья, которые открылись для тебя после нашего с тобой времени.
Ты меня однажды спросил, какого мнения я о рецензии Блёкера. Сейчас ты поздравляешь меня с выходом моей книги (или книг); я не знаю, относятся ли сюда рецензия Блёкера и все другие критические рецензии, или ты считаешь, что одна фраза, направленная против тебя, значит больше, чем тридцать фраз против меня? Ты действительно так считаешь? И ты действительно считаешь, что журнал, устраивающий на меня травлю с тех самых пор, когда он был основан, — то есть журнал «Форум», например, — можно оправдать потому, что он выступил однажды в твою защиту? Дорогой мой, я обычно ни на кого не жалуюсь, ни на какие низости, но они бросаются мне в глаза, если люди, способные на подобные низости, вдруг ссылаются на тебя. Не пойми меня неправильно.
Я могу вынести все — за счет выдержки или, в худшем случае, за счет нервного срыва. Мне не придет в голову к кому-то обращаться за помощью, в том числе и к тебе, потому что я чувствую себя более сильной.
Я не жалуюсь. Я, сама того не сознавая, всегда понимала, что путь, которым я хотела пойти, которым я и пошла, не будет усеян розами.
Ты говоришь, что тебе отравляют радость от твоих переводов
