– Да, все, что написано в этой тетрадочке – мое. Почему я это написал? Сейчас поймете… Видите ли, с детства я был каким-то косноязычным, я с трудом мог объяснить то, что я думаю. Если устно мне это еще как-то удавалось, то на письме я был совершенно беспомощен. Я поставил перед собой задачу – любой ценой научиться правильно выражать то, что я думаю, на бумаге. И я начал писать, писать, писать. Перед вами один из таких опусов. Но сейчас, перечитав снова эту тетрадь, я с сожалением могу констатировать, что я так и не смог научиться правильно выражать на письме то, что я думаю. Более того, на бумаге у меня все выходит совсем наоборот по отношению к тому, что я думаю…
Не могу больше читать спокойно. Начинаю хихикать и, чем больше я себя сдерживаю, тем хуже. На беду мне снова попадается нечто очень смешное – показания Бориса Азерникова о том, как его "завербовали" в члены сионистской организации. А дело было так: его коллега по профессии, зубной врач Миша Коренблит, обещал ему помочь устроиться на работу, может быть, в свою поликлинику. В заранее условленное время Борис позвонил в звоночек рядом с дверью. Дверь мгновенно распахнулась, и ему предложили пройти в одну из комнат. В комнате было сильно накурено и несколько молодых людей еврейской наружности о чем-то горячо спорили. Борису тут же объявили, что отныне он является членом нелегальной сионистской организации, и предложили сесть. Он сел. Как раз происходило голосование по одному из вопросов повестки дня. Он поднял руку…
Мое хихиканье перешло в ржание. Я вытащил платок и заткнул им рот. Куда там… Еще хуже… Я уже осип, глаза слезились, а конца не было видно.
– Это у вас нервный смех – форма истерики, – сказал дежурный следователь. Он нажал на кнопку, и меня увели.
Я шел по тихим коридорам самой бесшумной тюрьмы Советского Союза и дико хохотал. Это был, действительно, какой-то ненормальный хохот. Все долгие месяцы напряжения следствия выходили, выплескивались из меня. Я миновал сто девяносто третью. Эх, Ильич, Ильич, когда-то за этой дверью ты анализировал развитие капитализма в России. Кабы смог ты сегодня проанализировать развитие социализма, кабы мог взглянуть одним глазом, как весело стало в тюрьмах России через пятьдесят лет после победы Великого Октября…
Я шел в положении "руки назад" и ржал. И никто, в том числе я сам, не мог прекратить этот дикий, истерический хохот.
ПРЕМЬЕРА НА ФОНТАНКЕ
Советский судья сидел на закрытом политическом процессе и с самого его начала писал, писал, писал, не обращая внимания на то, что происходит в зале. Наконец обвиняемый не выдержал и закричал в пустоту зала:
– Гражданин судья! Что же это происходит? Еще процесс только начинается, а вы уже пишете приговор. Где же соцзаконность?
– Не будьте идиотом, – проговорил судья, не отрываясь от писанины. – Это приговор по делу, которое будет слушаться через неделю.
15 декабря 1970 года в зале № 48 ленинградского городского суда начался Самолетный процесс, который по сути дела ничем не отличался от того анекдотического. Пьеса была хорошо продумана и должна была начаться в наиболее удобное время. Премьеру перенесли с 20 ноября на 15 декабря, чтобы дать Организации Объединенных Наций, обеспокоенной непрекращающимися угонами самолетов арабскими террористами, принять резолюцию о борьбе с воздушным пиратством.
На роли были приглашены опытные актеры, которые никогда еще не забывали текст. Правда, обвинитель, прокурор Ленинграда Соловьев, находился по возрасту в постмаразматической стадии и, как утверждали злые языки, уже забывал снимать штаны в туалете. Но у него была надежная помощница, которая ничего не забывала, – Инесса Катукова. Председательствующий, Ермаков, был квалифицированным катом. Он не просто рубал головы по указанию КГБ, но делал это с большим удовольствием. О народных заседателях известно, что их фамилии были Русалинов и Иванов. Больше о них ничего не известно. В последний момент драматург включил в пьесу трагикомическую роль общественного обвинителя, которую должен был исполнять обладатель трех подбородков, летчик Меднаногов – представитель Северного управления гражданской авиации. Однако эта была его первая роль в театре, медными у него были не только ноги, и все, что он делал, было бы смешно, когда бы не было так грустно.
