Но от того, что навалилось, нельзя было отстраниться. В нем яростно набирала силу та неподконтрольная воле, ужасная своими разрушениями внутренняя работа, сравнимая разве что со злой болезнью, которая если не уморит до смерти, не искалечит, то на всю жизнь оставит мету.
Как всякий заболевший, он думал не о возбудителе хвори, а о том, каким образом и где она подстерегла его. И почему — его?.. Болеть пристало людям неряшливым, невежественным, распущенным, отмеченным теми телесными или нравственными изъянами, дурными пристрастиями, которые предопределяют заболевание. Но при чем тут он?..
Нерецкой знал, что виной всему не Зоя, не какая-то женщина, осрамившая его неверностью, и не утрата «полового партнера», чья телесная красота доставляла ему столько удовольствий, а то, что он безрассудно увлекся низменным, дал заманить себя в тот бациллоносный пошляческий мирок, где Зоя была своим человеком. Уступив дурному в себе, он был обречен. Рано или поздно он должен был оказаться в этой грязи. Если уж с чем сживаешься, смиряешься, а тем более — чему покоряешься, в конце концов тем и будешь п о м е ч е н.
Мы получаем то, что заслуживаем. Иногда — меньше, но никогда — больше. Твой удел — обстоятельства, которым ты уступаешь.
«Можно подумать, ты ничего этого не ведал… Идиот».
Воображал себя мужчиной, а был мальчишкой, которого взяли в темную компанию взрослых с уговором делать, как велят, и помалкивать.
«И ты так старательно помалкивал, что даже с Юкой не решился поздороваться…»
«Или я уже не твоя краса?» От этих слов Зои по телефону ему стало не по себе, как пойманному с поличным — вспомнилась Юка. Столь же острое чувство уличенного в недостойном он пережил подростком, когда в полной уверенности, что выказывает себя в лучшем виде, объявил матери:
«От нашего учителя рисования сивухой разит!..»
«И не стыдно так о взрослых?.. — Ее усталые глаза были широко раскрыты. — Нехорошо, сын, неделикатно… Склонность видеть в людях только дурное очень нелестно рекомендует наблюдателей. Пьянство, бесстыдство, грубость — чудища бездомные, бродячие, заметить их нетрудно».
Тогда же он узнал, что главное в человеке — душевный лад, а великодушие — основа душевного лада мужчины, противостоящая всему дурному в нем.
Только вот носители сей добродетели наверняка составляют тайный орден: он так и не встретил ни одного. Кроме самой матери. Но и в ней это была скорее терпимость, чем что-либо еще. При всей чуткости к различного рода «попраниям» она оставалась робким воителем за свое понимание вещей — из опасения быть понятой так, что для нее «хорошо не то, что хорошо, а то, когда я следую своим убеждениям». Он никогда не слышал, чтобы она восстала против дурного человека, добивалась его наказания или порицания. Если в этом великодушие, то он — сын своей матери. Во всяком случае, для жены у него всегда находились «смягчающие обстоятельства». Скажем, он не позволял себе делать выводы из очевидного — из услышанного разговора двух ее подружек в день рождения Зои, когда в квартире «топтался весь их курс». Одна из девиц, Людмила Плахова, по сей день дает о себе знать — то забежит, то позвонит, другая больше не показывается, но она-то и произвела памятное впечатление. Не только потому, что рассуждала о нем, не считаясь с тем, что ее могут услышать; отчисленная из студии за бездарность, она продолжала околачиваться в актерской компании, изо всех сил стараясь выделиться, затмить кого-то, желательно всех, сделаться средоточием общего интереса, темой завистливых воспоминаний. Она была хороша собой, эта девица, но ее телесное изящество пребывало как бы само по себе, отдельно от ее сущего. Благоприобретенные подоношные манеры бросались в глаза главным образом несоединимостью с подвижной грациозной головкой, чистыми линиями лица, светло-русыми волосами роскошной густоты и легкости, с ничем не стянутой, трогательно незащищенной грудью, укрытой как облитой вязаной тканью блузки.
«Это же …звонство!» — объявила она во весь голос, имея в виду вступительное слово перед началом кино по телевизору.
«Неужели им всем, и Зое, привычны такие выражения?» Ошеломленный догадкой, он весь вечер невольно тянулся слухом к «раскованной» гостье, точно мог разглядеть в ней все то безобразное, что осталось незамеченным в Зое.
