Все верно, но закона нет не только для «генотипов». Ныне как никогда всяк человек в делах и помыслах руководствуется единой мерой вещей — самим собой. «Обманывая, я поступаю как надо, потому что обманываю не себя; не ворую, потому что беру не у себя; не убиваю, потому что убиваю не себя. По-настоящему верно то, что предается мне, прилаживается к моему «это я»…
Перебравшись из Никольского в заводское общежитие, я почувствовал себя как после чистилища: затмение кончилось, изображение прояснилось. Все горбаты. Все одним озабочены — потрафляют плебею в себе!.. Первейшая жизненная установка для каждого — прямо или окольно пробраться на борт и шмыгнуть в трюм, где продукты лежат.
Не видел, как по ночам на судно крысы ползут?.. О, картина — глаз не оторвешь!.. Все ходы перекроют, трапы уберут, на швартовы жестяные диски в полметра нанижут — потому как эта тварь по канатам не хуже циркачей шастает. Но чуть стемнеет, а они — вот они! Доползет животина до диска и начинает представление: то с одного боку поскребет, то с другого, то вниз перегнется, проход ищет, то на задние лапы встанет — к верхнему краю тянется!.. Покрупнее какая, глядишь, уцепилась, подтягивается, задними ногами по железу частит-скребет, опору ищет, уже и морда на другой стороне, вот-вот перемахнет! А диск хлоп и крутанулся!.. Скрип, писк, бултых, и крыса в воде между пирсом и бортом. Думаешь, все? Я и не хотела? Черта с два!.. Вскарабкается на причал, отряхнется и — тем же путем по тому же канату!.. Так и будет абордажничать ночь напролет, пока в трюме не окажется. «Учитесь жить!» — говорил боцман.
Взявшись за бутылку, Курослеп настороженно замер: перед ним, широко улыбаясь, стояла крепко сбитая дама в окропленном дождем плаще и набитыми пластиковыми сумками в руках. Вид Курослепа вызвал в ней обширное приятное волнение.
— Случайно зашла, смотрю вы!.. Даже глазам не поверила!..
Дама улыбалась вовсю. Вовсю блестели ее круглые темные глаза, мясистые щеки, золотоносные челюсти… Но так улыбаются не от радости и не потому, что вам обрадовались. Так ластятся без надежды растрогать.
— Добрый вечер, — повернулась она к Нерецкому с той укороченной вежливостью, какую выказывают на всякий случай.
Он кивнул и встретил взгляд Курослепа, из которого явствовало, что оба они не прочь узнать, что́ каждый из них думает о появлении дамы. «Но если тебе все-таки известно, кто она и чего от нее следует ожидать, я понятия не имею!» — взглядом говорил Нерецкой.
— На месте вас не застанешь!.. — не очень решительно продолжала она, хотя по внушительной комплекции, широко расставленным глазам и впечатляющей россыпи золота во рту трудно было предположить в ней робкого человека. — Как ни позвонишь, говорят, на каком-то участке или где… — Это было сказано не в упрек Курослеповой неуловимости, а с осторожным уважением к его занятости.
Курослеп молчал. Не зная, что еще сказать, дама опустилась на стул и водрузила на колени одну из сумок — скорее от нервной сумятицы, чем по какой-либо иной причине.
Сунув в рот спичку, сжав губы в ниточку и замерев по-змеиному, Курослеп глядел на даму и молчал. Как ни пьян был Нерецкой, но и ему было видно, что дама чувствует себя все менее уверенно. Поерзав на стуле, повозившись с сумкой на коленях, она повернулась к Нерецкому:
— Мы незнакомы…
— Андрей Александрович!.. — Он представился таким голосом, каким говорят: «Это совсем не то, что вам нужно». Неуклюжая попытка отстраниться от продолжения беседы. Не тут-то было.
— Мы с Романом Гавриловичем старые друзья… — Кажется, она решила объяснить Курослепову немоту особенностями их дружбы и с минуту давила из себя самые разнообразные приметы их замечательных отношений — пока Нерецкой не понял, что, обратившись к нему, дама окольным путем вознамерилась пробудить в Курослепе добрые чувства. Но тот продолжал сидеть, как сфинкс. Его немота действовала даже на Нерецкого. Плюнь наконец дама, обзови «старого друга» свиньей и уберись прочь — всем стало бы легче. Но она и не думала уходить, хотя сильно потускневшая улыбка едва держалась на ее тяжелом щекастом лице, просто висела на волоске.
