Время итогов - страница 9

Чтобы закончить сюжет с борцами, следует добавить то, что «Черная маска» победил и Николая Добрынина, после чего борьба была перенесена в цирк. По всему городу были расклеены афиши, оповещавшие о том, что финальная встреча «Черной маски» с Арнольдом Лурихом будет проходить до победного конца.

Конечно, мы не могли быть в стороне. И спасибо Ваське-сапогу, он и тут оказался на высоте: провел нас «зайцами» в цирк. За несколько минут до начала, когда уже весь зал был заполнен, Васька-сапог махнул нам рукой, и мы, человек десять, ринулись мимо контролера прямо на арену цирка, пробежали ее и помчались по ступеням вверх до стены, отделявшей амфитеатр от галерки. На этой стене были веревочные лестницы, и мы по ним устремились на свой законные места. На галерке было полно народа. Увидя, как мы ловко все проделали, нас тут же со смехом и шутками приняли, и уж, конечно, никакому контролеру было бы тут нас не отыскать.

Борьба между чемпионом мира и «Черной маской» длилась долго. Победил Арнольд Лурих. И тут со всех сторон понеслись крики: «Маску долой! Срывай маску!» Было что-то унизительное в том, как на затылке расшнуровали прислужники маску и сняли ее. Перед всеми предстал узколицый молодой человек, никак не связывающийся в моем представлении с тем, на ком была маска.

— Александр Хомутов, чемпион Сибири! — объявил распорядитель.

Наглядевшись на борцов, мы решили устроить свой борцовский турнир. С этой целью вызвали на борьбу ребят из соседнего двора. Билеты были платные. Местом борьбы была установлена лестничная площадка парадной. На ступеньках сидели зрители. Боролись в трусах, на голом полу. Мне тоже предстояло бороться. Но как на грех, у меня на пояснице за одни сутки назрел чирей. Васька-сапог и слышать не хотел, когда я сказал ему, что бороться не могу. Билеты были проданы, и бороться мне нужно было обязательно. Оставалось последнее: рассчитывать на пощаду моего противника. Я сказал ему, и вот коварство, — узнав, что у меня на пояснице чирей, он и начал обрабатывать меня с него. Я дико закричал от боли и тут же лег «на обе лопатки».

Жилья и в этом доме у нас своего не было. Снимали комнату у Мити-фунтика, — так прозвали нашего хозяина за малый рост. Он шил фуражки, шапки, кепки. Весь верстак у него был заставлен деревянными, гладкими, до блеска отработанными болванками. Мать как увидала их, так и зашлась в хохоте.

— Ой, не могу... как плешивые!

— А вы не смейтесь, здесь и ваша есть, — назидательно сказал ей Митя-фунтик и ловко измерил маме голову сантиметром. — Вот она, — указал он на одну из болванок и с гордостью закончил: — Нет такой головы, на которую бы не было у меня болванки.

Жена у него была дородная, пышнотелая, на целую голову выше. (Пожалуй, отсюда у меня и возник образ Куличка и его жены в рассказе «Иван Куличек». Уж очень они были разительны.)

Из лоскутков Митя-фунтик сшил мне и брату по панамке. Как только мы вышли в них во двор, так тут же Васька-сапог снял с меня панамку, плюнул в нее и надел мне на голову. То же он проделал и с Ленькиной, — этим самым показав полное презрение к такого рода головным уборам. Конечно, после такой оценки мы тут же сбросили панамки, превратив их в футбольные мячи.

Я учился уже в третьем классе, когда впервые вызвали мать в школу. Русский язык преподавал у нас Петр Васильевич Цветков — хороший, вдумчивый педагог. Он умел распознавать каждого ученика, распознал и меня. Было дано выучить стихотворение. Я его не выучил, полагая, если меня Петр Васильевич вызовет, то я начну заикаться, и он, пощадив меня, поставит добрую отметку. Он вызвал меня. Я стал отчаянно чмокать губами, морщиться.

— Не надо, не надо, — сочувственно сказал он мне. — Иди к доске.

Я пошел.

— А теперь напиши стихотворение.

Я стоял совершенно потерянный.

— Ну что же, пиши, пиши!.. Или ты и тут заикаешься?

Я молчал, не смея поднять глаза, в то время как весь класс хохотал.

Была вызвана мать.

— Способный, но лентяй! — сказал ей Петр Васильевич.

После чего дома ожидал меня суровый разговор и, конечно, «угол». Вообще, в нашей семье не было принято бить детей. «В угол!» — кричала мать, если мы в чем провинимся с братом, и мы стрелой летели в угол. Вставали лицом к стене и стояли до тех пор, пока не просили прощения. Я был более покладистый и минут уже через пять виноватым тоном произносил: «Мама, прости», и она прощала, и я выходил и носился опять по двору, а брат стоял, ему что-то мешало вот так быстренько принизить себя. И он стоял до тех пор, пока мать, уже сжалившись, не говорила: «Ну, проси прощенья и выходи!» Отец нас никогда не наказывал. Даже не бранил. Любил с нами бороться, ну, и конечно, поддавался. Книг в своей жизни он прочитал мало, но самой любимой у него была повесть «Тарас Бульба». И он часто произносил вечером: «Сегоня спать, а завтра в сечь!» Может, потому ему эта книга была так близка, что и там и у него было по два сына. Он любил нас, но как большинство отцов, мало обращал внимания. Здоровы, сыты, одеты, ну и ладно.