Жизнь и так-то не пастила
Даже близко,
Так еще коза померла,
Звали Лизка.
Бд-жжж!!! Бд-жжж!!! «Перчатки потерял» «Орешков возьми» «А не пора ли ее похоронить?» «Кого?» «За Бабу Маню!» «За нее, за старую сволочь!» «Прости ей прегрешения вольные и невольные». Треуголки двинулись ко гробу, чертя палашами борозды на твердом снегу. Толстая девочка, освобожденная из плена, пинала ногами стреляные гильзы. Оркестр грянул «Амурские волны» и заглушил всех. Батюшка плакал. Его утешали морской офицер, отобравший у него кадило, и Тамрико. «Прощай, Баба Маня, старая карга!» «Прощай!» — люди подходили, улыбались, целовали покойницу в лоб. Бабки решили, что пора всплакнуть, но на них рявкнули. Бабки заткнулись.
Митя был счастлив. Кладбище чуть покачивалось перед ним. Он держал за руку Энгельгардт, не желая отпускать ее руки никогда. Она прислонилась к нему плечом.
— Ах, Митя… Дурачок.
— Да. Не больно-то умен.
«Пора!» «Где молоток и гвозди?» «А вот, упали. Туточки они!» «Нельзя же так!» «Что нельзя?» Бд-жжж! «Опять!» «Мария Аполлинарьевна любила выпить. Надо положить ей с собой!» «Не превращайте похороны в языческий шабаш!» «Пошел к черту!» «Я вызову тебя на дуэль» «В нынешних изменившихся обстоятельствах звучит как угроза» «Гааа-спада!» Раздобыли две огромные пластиковые бутыли из-под минеральной воды. Наполнили пуншем. Залили саван вином. Плеснули еще и подожгли. Гроб пылал изнутри. «Лучше гореть в пунше, чем в аду!» «Потушите Бабу Маню» Пламя сбили, присыпали снежком.
Заколотили, наконец, гроб. Кинули в глубокую могилу старые медяки царской чеканки. Веревки, опускание в яму. Краткая борьба с поэтом, желавшим прочитать стихи. «Не-е па-а-кида-ай меня, весна»… — Кате надоело стрелять, теперь она поет.
С кладбища гурьбой, под барабанный бой. Рассаживание по машинам и автобусам.
Возьми, возьми, отец, меня с собою на войну!
Пожертвую за родину младую жизнь свою…
Поющих бабок на форде увозит в сторону Выдропужска мастерский шофер Михалыч. Их больше никто уже не встретит. Краткая поездка. Блюм сидит, прижавшись ногой к ганиному бедру. Приехали. Ржевская улица. Дом Скобельциных. С мезонином. На бугре. Каменный низ, бревенчатый верх. Задняя часть дома одноэтажная. Угощения различные. Блины. Тосты за мичмана. Ганя пристраивается помогать по хозяйству. Тело русалки Кати покоится в креслах, им завладевает поэт, оказавшийся лысым без головного убора. Поэт читает стихи. Русалка не внемлет. Американская победительница прыщей неправдоподобно играет на фортепиано Лунную сонату. Тамрико левой ноздрей пускает ей в лицо сигаретный дым. Толстая девочка поскальзывается на эклере. Общий гвалт. Ловля сбежавшего хорька. «Где я раньше мог вас видеть?» «В Севастополе в двадцать первом году» «Будьте любезны, оливье» «Селедки?»
Блюм вылезает из-за стола и идет бродить по дому. Дом стар и приличен. Голландские изразцовые печи. Книжечки. Ганя на кухне. На буфете среди фаянсовых фигурок лежит сабля. Порыжелый темляк увешан сморщенным кайенским перцем. На зеркалах простыни. Хороший портрет хозяйки маслом. Блюм заходит в комнату с книгами, карандашами, чертежной доской и всяким хламом. На столе тетрадный листок в клеточку. Рисунок пером. Речные амуры. Набросок. Та же рука. Рядом еще. Речные амуры! Елки-палки. Очень талантливый художник. Эпоха, стиль. Поразительно! Просто поразительно! Блюм хотел поделиться своим странным открытием с Ганей. Пришел на кухню, увидел завязки фартука у Гани на пояснице… попытался положить руки ей на плечи, получил под дых локтем. Нарисовал майонезом в миске салата сердце. Ганя приделала к митиному сердцу ботву из петрушки… Ему было мучительно сладко стоять рядом с ней.
Потом они бродили по Торжку. Разглядывали старинные деревянные дома, обшитые тесом, шириною в пол-аршина, кованые гвозди и прочие странности, неведомо как сохранившиеся. Из подворотен позапрошлого века высовывались собачьи носы. Носы были, вероятно, нынешние. Пришли к Архангельской церкви. Михаил архангел был изображен рядом со входом. В руке огненный меч.
— Вот он, — сказала Ганя, — ангел загробного мира. Запомни это лицо.
