Бух! Сильный удар сотряс стены дома. Бух!
— А! Твой Митя — растяпа любопытная. Говорила же.
Бух! Шаги. Митя появился с дровами, неловко открывая дверь…
— Давай, давай! Заходи, холоду напустишь.
— Я это…
— Разбудил его. Ничего. Щас вернусь, — Борщиха накинула пальто и вышла.
Блюм сложил дрова у печки.
— Как там? — спросила Ганя.
— Я лучше помолчу.
— За умного сойдешь?
— Да.
— Давай печку растапливать. Трубу открой.
Ушедший за дровами Блюм вытащил засов и спустился из сеней по ступенькам в сарай. Пахло скотным двором, но не сильно. На стенах висели корзинки, ржавая двуручная пила, косы. Всякая утварь на полках и просто так. Радиоприемник пятидесятых годов. Банки, канистра, рассохшаяся бочка. Вилы, деревянные грабли, никуда не годный велосипед. Давно ненужная собачья цепь, и опустелое осиное гнездо под потолком. Дрова были сложены за омшаником. А может быть, курятником. Низенькая, но очень прочная дверь в курятник была закрыта на висячий замок. Блюм стал набирать дрова и бересту для растопки, и тут ему показалось, что рядом с ним кто-то есть. Блюм замер. Ему вспомнился грязный саван бабы Мани. Тишина. Ветер тихо шумел в саду, за низкой крышей сарая. Электрическая лампочка чуть звенела, испуская желтый свет. От дыхания Блюма шел пар. И тут он понял, что рядом дышит кто-то еще. Митя немного вспотел и начал медленно поворачивать голову. Никого… Пусто… Ровное, чуть всхрапывающее дыхание слышалось из-за толстой бревенчатой стены курятника. «Корова что ли?»— подумал Митя. «А почему под замком, и дверка такая низкая? Корова-пони. А может быть, там наружу есть большие ворота…» Блюм увидел на высоте своих глаз маленькое окошко, прорезанное в бревнах курятника. Не окошко, а щель, куда, может быть, смог бы протиснуться его кулак. Окно было заколочено железными скобами как решеткой. Митя заглянул в щель и не разглядел ничего. Тьма египетская. Рядом с низкой дверью был выключатель из серо-зеленой пластмассы. Блюм щелкнул выключателем, узкое окошко осветилось изнутри, и Митя увидел перед собой огромную мускулистую согнутую бледную спину, поросшую длинной черной щетиной. Чудовище всхрапнуло и с нечеловеческой силой ударило в дверь. Бух! Блюм выключил свет, но зверь не унялся. Бух! С потолка посыпалась соломенная труха. Бух!
Так Блюм сходил в сарай за дровами.
Пока они с Ганей возились с лучинками и спичками, удары стихли. Минут через пятнадцать вернулась Борщиха: раскрасневшаяся, платок сбился на сторону, глаза странные.
— Ну и ладно, — сказала она, придвигаясь поближе к огню, — всяко бывает.
Поленья медленно разгорались в печке, слой серого, еще непрогретого дыма уходил в закопченный дымоход, дрова нехотя потрескивали.
— Ну вот, дети мои, продолжаем разговор, — сказала Борщиха и ловко поправила дрова в печке.
— В самом почти… да… почти в самом конце нелюбимого нами семнадцатого века в Познани…
— Дождливым… осенним… вечером… — с угрозой в голосе сказала Ганя, раскачиваясь из стороны в сторону и поднимая руки со скрюченными пальцами, — это я для наглядности, чтобы было понятно, какими опасными бывают дождливые осенние вечера в Познани в конце семнадцатого века.
— А.
— То-то.
— Дождь шел третью неделю подряд, вода в Варте прибывала, шум ветра в камышах на берегу смешивался с плеском волн. В волнах поблескивало отражение огней в соборе Петра и Павла на Тумском острове. Верхушки башен собора скрывали низкие серые облака, бегущие по темнеющему небу…
— Перевернутые кверху килем лодки были похожи на распухшие черные туши утонувших великанов. В пустой хижине рыбака, умершего от цирроза печени, ухала сова.
— Хорошо, Ганя. Ухала сова, сердившаяся на непогоду. Если хочешь, то в воздухе носились стаи летучих мышей, хотя, летучие мыши не летают во время дождя, но это были специально обученные мыши. Рыбы выпрыгивали из реки, так душно и тревожно им было в воде в тот вечер. Для тебя, Ганя, ничего не жалко. Ночь обещала быть кошмарной. Пахло кипяченым молоком!
— Нет! Только не это!
— Ладно. Кипяченым молоком не пахло. Струи дождя с порывами ветра яростно обрушивались на раскисшую землю.
