– Будет сделано, туан.
Пол принудил себя идти медленно и бесшумно, когда пересекал холл; он не хотел лишать себя радости. Даже в такой день, как сегодня.
В дверях на веранду он остановился, оперся о косяк, скрестив руки, и выглянул на улицу. На его лице появилась улыбка.
Это была лучшая минута каждого дня: вернуться домой.
Ему нравилась работа в фирме, возня с товарами, списками и цифрами; он любил щекотание нервов в соревновании за лучшие объекты торговли, лучшие цены. После волнующего напряжения во время переговоров и последующего триумфа, после давления, покупки, продажи и погрузки на корабли как можно быстрее, вплотную один за другим оформить документы. И все это не значило для него ничего по сравнению с чувством абсолютного счастья, которое ожидало его здесь, как только он возвращался домой.
Он гордился тем, что был одним из немногих мужчин, у кого здесь была жена, да еще такая, как Георгина, он упивался завистливыми и любующимися взглядами, когда вел ее под руку, элегантно причесанную, в изысканном платье. На званый ужин, на спектакль в ассамблею у подножия Губернаторского холма или – как недавно в феврале – на губернаторский бал, когда город праздновал тридцатипятилетие своего основания. На скачки на ипподроме по ту сторону Серангун-роуд, в красивой шляпке на ее высоко подколотых волосах, на концерт под открытым небом на Эспланаде и на ежегодную регату в день Нового года. Или просто в воскресенье на церковную службу, которая – после сноса церкви Сент-Андруса из-за опасности обрушения – шла то в старой молельне Миссии на Брас-Базах-роуд, то в столь же старом и нуждающемся в обновлении здании суда между Хай-стрит и берегом реки Сингапур.
Но милее всего она была для него дома: в саронге и кебайе.
Вытянув босые ноги с пыльными подошвами и заплетя волосы в небрежную косу, Георгина в свои двадцать два выглядела все еще как юная девушка. А не как мать двоих сыновей, которые вместе с нею и Семпакой сидели тут же на дощатом полу веранды. Углубившись в одну из игр, которыми Георгина заполняла досуг детей, с историями и выдуманными мирами, которые позволяли Полу догадаться, как Георгина проводила свое детство в Л’Эспуаре.
Темная, почти черная шевелюра Дункана склонилась над домом, который он как раз сооружал, потом он поднял голову и требовательно указал на угол стены строящегося дома. Полусидя на коленях Семпаки и ведомый ее рукой, маленький Дэвид поставил там кубик, который еще перед этим нетерпеливо тряс в руке. Старательно высунув язык, он отделил от кубика пальцы. Когда он понял, что кубик не упал, а остался на месте, он запищал и захлопал в ладоши. Счастливо светясь, он схватил следующий кубик, который ему протянул брат.
Улыбка Пола углубилась, когда он наблюдал за Георгиной: как она говорит с сыновьями и как при этом сияют ее глаза.
Чуть больше года назад, после рождения Дэвида, Георгина стала еще краше, если это вообще было возможно. Еще в беременности, которая протекала намного легче, чем первая, Георгина прямо-таки расцвела, он бы так целые дни и проводил с ней в кровати. Обняв ее растущее тело и чувствуя под ладонями шевеление ребенка. Зарывшись лицом в волосы Георгины, вдыхая аромат ее кожи – этот аромат садовой травы, похожий на воздух перед ночной грозой.
Временами он чувствовал себя виноватым, что предавался своему вожделению, когда ему было угодно, хотя очень хорошо видел, что ей это ничего не давало. Виноватым, хотя знал, что это его супружеское право. Он старался быть с ней неторопливым, медленным, искал, не найдется ли что-то, что ей вдруг понравится в этом.
И успокаивал свою совесть тем, что покупал необычные, дорогие игрушки детям. Какое-нибудь украшение для Георгины, новую шляпку. Подарки, которым она, казалось, искренне радовалась, особенно книгам, которые он заказывал для нее, и липким сладостям, которые он приносил ей из китайского квартала.
Правда, он допустил промах с какаду в клетке, которого в конце концов пришлось повезти в глубь острова и там выпустить на свободу. Блестящие глаза, какими Георгина смотрела вслед улетающему какаду, как она потом бросилась ему на шею, шепнула «спасибо» и поцеловала в щеку – все это стоило каждого пенни, заплаченного за эту птицу.
