Время дикой орхидеи - страница 40

Здесь были похоронены моряки, Джордж Коулмен, ирландский архитектор, наложивший на Сингапур свою неповторимую печать, коммерсанты и служащие администрации в Бенгалии. И их жены, многие из которых умерли, будучи ненамного старше Георгины, часто вместе со своими детьми.

Очень много было детских могил.

Маленькая Кэт, всего семи лет. Джон, десять месяцев и девятнадцать дней. Две сестры, Лаура и Лорена, одна четырех лет, другая четырех месяцев, умершие одна за другой в течение нескольких недель. Две маленькие дочки Оксли.

Каменные свидетели того, какой хрупкой была жизнь в Сингапуре. И как повезло Георгине.

Ее взгляд упал на мраморного ангела, который сидел на краешке могильного камня, скорбно глядя на надпись внизу; сердце Георгины забилось, и она ускорила шаг.

Георгина не помнила, то ли она здесь уже была когда-то, то ли знала из рассказов, то ли видела во сне; ее воспоминания о тех временах после смерти матери и о ее погребении были туманными и расплывчатыми, но ей казалось, что этого ангела она узнала. В то время как другие могильные камни покрылись мхом и желтоватым лишайником, эта фигура ангела и каменная плита сияли белизной, как кусок Сингапура. Кто-то прилагал немало времени и усилий к поддержанию могилы, скорее всего Ах Тонг.

Что-то в утонченном мраморном лице напоминало гармоничные, ясные черты ее мамы, но Георгина не была уверена что. Как бы ей хотелось, чтобы уже тогда была изобретена дагерротипия, это темно-коричневое отражение воспоминания, или хотя бы остался портрет мамы маслом или мелом. Однако кроме одной картины в доме дяди Этьена, изображавшей всю семью Буассело на фоне зеленого речного ландшафта с храмом, выполненной в те времена, когда мама и сама была еще ребенком, у Георгины не было ни одного изображения матери. Только оттиск в памяти, слишком быстро стершийся и размытый потоком времени.

Под накатившим громом Георгина упала на колени, отставила корзинку и дрожащими пальцами провела по золоченым буквам.

Грудь Георгины переполнялась всем тем, что она хотела сказать матери, но она не могла произнести ни слова; она не могла собрать даже мысль для немой беседы наедине. Все в ней болело; лицо ее дрогнуло, и первые слезы покатились по щекам.

Всхлипывая, она взяла несколько цветков из принесенной с собой корзины и положила их на могилу, но ветер тут же унес их. Налетел следующий порыв, и Георгина с полными руками восковых, сладко пахнущих белых и розовых цветов кембойи поднялась. Ветер растрепал ее волосы и разметал подол юбки; молния ослепила ее, от последовавшего затем грома кожа пошла пупырышками, а пальцы разжались. Цветочный вихрь окружил ее, прежде чем разнести кембойи во все стороны, стеснив ей дыхание.

Задыхаясь, она стояла у могилы матери на холме над Сингапуром. Поле, аккуратно уставленное белыми домами под красными и коричневыми кровлями, башни католических и армянских церквей и Сент-Андрус, словно дорожный указатель на тропу сквозь это поле. Налетевшая буря зарылась плугом в густую зелень города, сотрясая огромные деревья, трепала пальмы и довела море до кипения.

Молнии и гром соревновались, кто кого опередит, ливень обрушился потоками. Георгина закрыла глаза, запрокинула голову, и слезы смешались с дождем.

Она чувствовала, какими крепкими и длинными были ее корни и как глубоко она вросла в красную почву острова, размокшую от дождя под ее ногами. В ней поднималась жажда – сильная и неукротимая – схватить свою жизнь обеими руками и заглотить ее, не боясь раскаяния или боли, лишь бы только не упустить ни одной капли счастья.

Она отряхнулась как выдра – из бьющей через край животной радости, подобрала подол и побежала по склону холма, петляя между могил, разбрызгивая грязь, сквозь ливень, с оттягом стегавший остров, и сердце ее радостно колотилось.

Гроза, пронесшаяся над Сингапуром тем октябрьским днем, вытряхнула тревогу из души Георгины. Спокойно и весело проходило время северо-восточных муссонов, которые затапливали улицы города и перед которыми были бессильны стены ограды в сторону Бич-роуд.