Недальновидность Коллейра. Его глупость.
В сером холоде Англии Георгина поняла, какой дурой она была, мечтая о том, чтобы оставить Пола, а может быть, и его сыновей и сбежать с Рахарио.
Недальновидность Георгины.
Она не находила себе места от стыда, когда думала, как чуть было не передала Полу совет Рахарио вложиться в здания на Апер Серкелэ-роуд. Эти старые, обветшалые дома два года назад пали жертвой пожара. Поговаривали о поджоге; спекуляция участками, говорили, понизив голос и прикрывая рот ладонью.
Правда, улица была застроена заново, побогаче, теперь там можно было сделать деньги на новых домах, но для Пола Бигелоу новое строительство означало бы верный крах. Она правильно сделала, не поверив тогда Рахарио; она сделала его своим врагом. Как глупо было с ее стороны верить, что страсть, связавшая их, могла свести к нулю его угрозы в саду Вампоа.
Время, когда она могла бы жить с Рахарио, безвозвратно миновало, теперь она это знала. Как старый мост Томсона, на котором они тогда увиделись, был заменен новым Элгинским мостом.
От дерева к железу. От чего-то вроде любви – к голой, непримиримой ненависти.
Англия оказалась целительной.
В Англии она поняла, что хотя она и была дитя Сингапура, но не дитя Нусантары.
Корни ее были в тропиках, но ее жизнь зиждилась на фундаменте, который был европейским. Хотела она этого или нет: брак с Полом сформировал ее, ее сыновья учились в Англии, были воспитаны как англичане, и в ее жилах текла наполовину шотландская, наполовину французская кровь.
Да пусть она была хоть сам чертополох, увитый ветками лаванды. Но не кембойя.
Она больше никого не знала в этом новом городе; прежние жители вернулись к себе на родину или умерли, все остальные были новоприбывшими. И Бич-роуд давно не был изысканным адресом, но и Георгина не была изысканной дамой. Сингапур изменился, но, по сути, остался тем же. Мило поглядывающим из-за колониального фасада, но неукротимым.
Английское растение, сформированное тропической жарой, муссонами и морем. Как Георгина.
Самым красивым в новом Сингапуре была новостройка Сент-Андруса, у которого скоро должна была появиться колокольня. Строение сияло белизной и, несмотря на размеры, казалось настолько воздушным и легким за счет стрельчатых арок, фиал и башенок, за счет украшений, похожих на сдержанные кружевные бордюры, что будто бы парил над зеленью Эспланады. Сердце Георгины радовалось всякий раз, когда ее взгляд падал на продолговатый корпус церкви. И когда она сидела на одной из новых церковных скамей, в этой высокой сводчатой колоннаде из белого чунама, под потолком из темных балок, среди стен, выкрашенных в синий цвет неба и моря, и солнце падало сквозь витражи окон, сердце ее становилось большим и просторным.
И тогда она знала, что снова вернулась домой.
В Лондоне Сингапур был дырой в ее сердце; здесь, в Сингапуре, эта дыра, болезненными толчками проливая кровь, носила имена Дункана и Дэвида.
В конечном счете было хорошо, что она оставалась в Англии дольше, чем собиралась. До тех пор пока ее сыновья не обрели твердую опору среди сыновей Стю, Дикки и Мэйси, дочери которых становились уступчивыми жертвами проказ и шалостей братьев. В дружбах, которыми они обзавелись в школе, Дэвид со своим солнечным характером – без всякого труда, Дункан – медленнее и лишь с двумя мальчиками, которые были такими же молчаливыми и замкнутыми. Пока Георгина – пусть и не с легким сердцем, но с чистой совестью – смогла уехать, ибо ее сыновья стали большими и достаточно самостоятельными.
Им было теперь четырнадцать и двенадцать; Дэвид еще ребячливый образец жизнелюбия, усидчивость давалась ему с трудом, Дункан – только руки и ноги, острые углы и торчащие кости, временами своенравный и уже с низким голосом. В следующий раз, когда Георгина увидит их, это будут юные мужчины, а не те мальчики, которых она носила в сердце и чьи коричневатые портреты в серебряных рамках были ее бесценным сокровищем.
Тогда исчезнет и опасность, что Рахарио отнимет у нее Дункана, если когда-нибудь узнает, что это его сын; в Англии он был вне досягаемости.
